Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Человек объяснил все, что от него требовалось, и, улыбнувшись, удовлетворенно умолк. Хосе поднялся и отошел в угол комнаты покурить. Хавьер задал еще несколько вопросов и подошел к Хосе. «Хочешь курить?» – спросил Хосе. Хавьер не ответил, только глянул на него глазами, горевшими, как угли в темноте. «Нас назначили в разные отряды», – сказал он. «Да», – подтвердил Хосе и затянулся сигаретой. Хавьер попросил у него докурить. Хосе машинально протянул ему руку. Хавьер вдохнул теплый аромат. «Мы должны были быть готовы к этому», – сказал Хосе, кладя руку другу на плечо. Хосе прикрыл глаза, но не с показавшимся Хавьеру таким милым детским чувством ожидания чуда, с каким он закрывал их в поезде, – он зажмуривался, словно боясь, что не контролируемые сознанием веки разожмутся, и тогда исчезнет очарование неожиданности, которое бы он ощутил, открывая глаза время от времени по указанию Хавьера; Хосе закрыл глаза так, как закрывал рот (Хавьер снова улыбнулся при воспоминании об этом), – он втягивал губы и становился похожим на беззубого слепого гнома, и тут же снова открывал с какой-то покорностью, хотя эта покорность, это смирение (в большой степени основанное на яростной убежденности в том, что он служит своему идеалу, делу, которое было много значительнее его самого, его семьи и Хавьера, вместе взятых) теперь не имело ничего общего с мальчишеским изумлением и восторгом, охватившим его при виде (когда Хавьер велел ему открыть глаза) самой удивительной впадины Альтиплано, освещенной веселым мерцанием искр у самых его ног; и услышанные им слова здесь, в этом Круге кругов, звучали естественно и просто: «Социальная справедливость».
Хавьер же сейчас думал о том, что было бы прекрасно, если бы они, как новые Вергилий и Данте, взявшись за руки, повели друг друга по крутым извилинам зловещих путей этого мира (мира, не лишенного ни одной из привилегий того, другого мира: в нем есть свои церберы, святые лики, горгоны и печальные сирены). «Справедливость, справедливость», – машинально твердил Хавьер.
* * *
Мы не какие-нибудь слюнтяи, но стоять в строю в чем мать родила и ждать, когда нас осмотрит врач, – в этом, говорю я себе, есть, по-моему, что-то унизительное. Отставить разговоры, сердится доктор, времени на всех хватит; а ну, говорит мне, откройте рот, покажите язык. Тут он отворачивается к фельдшеру, не пришел ли, спрашивает, полковник Кадима. Фельдшер что-то ответил, а я стою, как стоял, с разинутым ртом, и язык у меня сохнет на холоде. Все я порядке, говорит доктор, можете убрать язык и закрыть рот. Ну, думаю, надо же было заставить человека вывалить язык аж до самого пупа, чтобы взглянуть на него одним глазком, точно он завалящий кусок мяса. Ясно, это я только про себя подумал. А доктор не отстает, дышите глубоко, говорит, задержите дыхание, пока не скажу. Тут он видит полковника Кадиму, улыбается, бормочет что-то вроде «извините, не могу подать руки», а я – везет же мне, как утопленнику, – совсем дохожу, вот-вот лопну, хочу я сказать. Полковник видит мои выпученные глаза, подернутые смертной тоской, – что здесь делает этот новобранец, спрашивает, по-моему, его сейчас удар хватит, он даже посинел. Просто солдат набрал воздуха в легкие, но поскольку, видите ли, ему не приказали выдохнуть… – из него, однако, выйдет хороший солдат; влажные пальцы полковника прикасаются к моей спине, где-то в задних рядах раздается смешок. Готово, все в порядке, теперь я как есть нагишом могу перед шеренгой пройти в тот угол, где принимает зубной врач.
Зубной курит и болтает с сержантом насчет партизан. Слухи о партизанах, сержант, распускают враги демократии, чтобы посеять панику в народе. Так точно, сеньор доктор. На этой земле, где коммунисты поднимают смуту, все друг другом недовольны. Так точно, сеньор доктор. Что родине нужно прежде всего? Спокойствие и работа. А тот доктору в ответ свои четыре слова, наверно, единственные, которые знает. Ледяной холод пола пронизал меня до самых коленок, чувствую, как все тело покрывается пупырышками. Ну и скотство же, думаю, сеньор сержант и сеньор зубной доктор, ну и скотство же это, что я, железный или еще какой неживой? А сержант знай бубнит свое – такточносеньордоктор. У тебя, говорит, все в порядке, выглядишь молодцом, кто следующий; я даже рта не успел раскрыть – ведь все в порядке и выгляжу молодцом.
И вот я уже одеваюсь, сучьи дети, говорю, закатали меня, придется теперь забыть про вольную жизнь. Парень рядом смотрит на меня и улыбается. Туда их и растуда, говорит и улыбается. Хороший парень, сразу видно; есть надежда подружиться, а что может быть важнее в нашей поганой жизни. Я – с удовольствием, говорю, а зовут меня так-то и так-то и протягиваю руку. А он – зови, говорит, меня «Какаду», так меня все приятели зовут. Жизнь в казарме – дрянь, паскудная, прямо скажем, жизнь. Твоя правда, говорю, готов подтвердить, хоть не скажу ни о ком плохо, что там зря болтать. Какаду трещит и трещит без умолку; за это его и прознали Какаду, поясняет он, да еще за нос – и тычет в горбинку пальцем. Но дружить он умеет. Вижу, говорит, ты парень простой, откровенный, не то, что другие, говорит, со всяческими штучками. Я уже оделся и больше не трясусь от холода, как раньше, нагишом. Какаду натягивает на себя суконную куртку с эмблемой американского университета, красивую желтую куртку, а эмблема – ярко-синяя, и написано все на чистейшем английском языке. Догадавшись, о чем я хочу спросить, – всякий может купить, говорит, только сейчас уже нет смысла, нам выдадут форму. «Форма девушкам еще больше нравится», – подмигивает он мне и прищелкивает языком. А я насчет того разговора сержанта с зубным врачом о партизанах – интересуюсь, не пошлют ли нас защищать родину. Какаду мне: если, говорит, уж залез в дерьмо по шею, так окунайся с головой. И мы давай смеяться и снова пожимать друг другу руки; и к тому же стали
