Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
Изучив хорошо характер и слабые стороны помянутых лиц, я, при терпении и некотором такте, убедился при последней своей поездке за границу, что отношения мои к ним остались не только те же, но улучшились. Герцен, никого почти не принимавший в гостинице «Rohan», всегда встречал меня радушно, при чем я познакомился с старшею его дочерью и от него же узнал, что Нечаев разыскивается (30 декабря). Несмотря на отсутствие мое из Парижа, та польза, которую я мог бы извлечь у самого источника эмиграции, еще не потеряна. Я мог бы снова вернуться и не только поселиться в их кругу, но еще его расширить. Таким образом, если у вас нет в виду более верных средств, то не могу ли я быть вам полезным следующим образом.
Я взял бы теперь же с собою все приобретенные мною у Долгорукова бумаги и оставил бы массу их в Брюсселе, ибо вдруг их ввозить во Францию опасно: я ввозил бы по частям и с особенною осторожностью те бумаги, которые касаются французского правительства: на станции Северной железной дороги я не подвергаюсь почти никакому досмотру вследствие приязни с служащим на той станции, старым польским эмигрантом, компаньоном той гостиницы, в которой я останавливался. Поселясь таким образом вместе с Тхоржевским и Огаревым в Париже или Женеве, смотря по тому, где будет удобнее, я занялся бы обрабатыванием бумаг к изданию и вошел бы по сему поводу в личные сношения с новым лицом, Мечниковым, предлагавшим уже свое сотрудничество. При посредстве: Огарева, Мечникова, Тхоржевского, Касаткиной можно бы, конечно, расширить круг знакомства, что крайне было бы полезно, ибо трудно предположить, чтобы люди, подобные Бакунину, остановились бы на попытке Нечаева, – они должны идти дальше; это – цель их существования.
Жить постоянно в их среде едва ли может быть признано средством, удобным для достижения наших целей; такое средство возбуждает всегда большое подозрение. Впрочем, применение того или другого средства может ясно обозначиться только ходом обстоятельств на самом месте.
Печатание же и издание бумаг сам граф Петр Андреевич изволили одабривать в том духе и направлении, как прежде было уже доложено. Второму тому мемуаров целиком или в отдельных эпизодах можно дать либерально-выгодное для правительства направление. Материальной потери правительство при этом не понесет, ибо уступка книгопродавцам 50 % составит на 5 тыс. экземпляров – 20 тыс. фр. дохода, что далеко покрыло бы (sic!) издержки на печатание, поездку, проживание за границею в течение известного времени, пересылку книг и т. д. Издание бумаг, с пользою для правительства, представляется уже потому делом полезным, что избавит от риска, что эмиграция через год может напечатать всю процедуру покупки бумаг и их исчезновения. Между тем некоторые бумаги могли бы быть пущены, в напечатанном, конечно, виде, в продажу в России, что дало бы уже материальную выгоду.
Таким образом, не теряя ровно ничего, правительство, при посредстве издания бумаг, могло бы компетентно усилить свои средства в наблюдении за происками эмиграции, как русской, так и польской, и рассчитывать на то, что попытки, вроде нечаевской, будут предупреждены. Девизом этого моего доклада служит: потери никакой, а польза – более чем вероятная.
Знакомый с содержанием бумаг Долгорукова, я мог составить из них в течение одной недели подробную выписку и доклад.
Не соизволите ли признать возможным обстоятельства настоящего дела предложить вниманию графа Петра Андреевича [Шувалова] и его превосходительства Николая Владимировича [Мезенцева].
Ведь польза этого дела говорит сама за себя».
Такой программой Роман попал в нужную точку. «Более верных средств» в распоряжении Шувалова и Филиппеуса не оказывалось. А необходимость решиться на исключительное средство, как мы уже выше указали, сама собою напрашивалась. Делегирование такого человека с крупными связями, как «издатель Постников», обещало многое; его звание и предшествующая деятельность обеспечивали ему доступ в эмигрантские круги.
Роман был отправлен снова в центр тогдашней эмиграции, в Женеву, для издания якобы бумаг князя Долгорукова, которые он на сей раз захватил с собою. Но, как мы узнаем из последующих его донесений, ему было определенно вменено в обязанность не приступать фактически к их печатанию, а ограничиваться видимой подготовкой их к печати, приготовлением переводов и т. п.
27 марта 1870 г. (н. с.) он сообщал из Женевы[85] о таком инциденте: «Вчера был уже у Огарева, по его собственному желанию, переданному мне Тхоржевским. Я побыл у него недолго, ибо он все еще болен. Он принял меня очень хорошо, несмотря на мое опасение, ибо Тхоржевский сказал мне вчера же, что какой-то мерзавец распустил по Женеве слух, что будто бы он, Тхоржевский, продал бумаги в руки графа П.А. (Шувалова). Каково мне было слушать это и выдержать роль! Когда я пришел к Огареву, то у него уже лежали на столе номера «Marseillaise» и «Peuple français», в которых напечатано мое объявление об издании. Вероятно, это рассеяло всякое подозрение, если таковое существовало. По крайней мере, я думаю, что не ошибался, приняв предосторожность напечатанием объявления, а главное дело – Тхоржевский видел у меня бумаги».
Такого рода сообщением Роман, вероятно, намеревался оправдать факт увоза в Женеву бумаг, чему ранее в Петербурге сопротивлялись. Как бы там ни было, но, добившись передачи ему бумаг и увезши их за границу, Роман приступает к дальнейшей атаке руководителей III Отделения, все больше и больше убеждая их согласиться на фактическое издание второго тома мемуаров Долгорукова. Мотив, конечно, один – Нечаев. Нечаева не удастся выследить, если он, Роман, не свяжется прочными узами с эмиграцией посредством осуществления обещанного Тхоржевскому, Огареву и др. печатания второго тома. Своим чередом, книга фиктивно «подготовляется» к печати.
Договорившись с типографщиком Чернецким, Роман приступает к переговорам с переводчиком Мечниковым[86].
«Сегодня же в 5 часов явился ко мне с запиской от Чернецкого Мечников для переговоров о переводе и редактировании французской части моего издания[87]. Это молодой еще человек, лет 32-х, с выразительным и умным лицом, черною бородою, в очках и ходит при помощи костылей, вследствие раны, как он говорит, полученной им, когда он служил в войсках Гарибальди[88].
Разговора, конечно, другого и быть не могло, как об условиях перевода. Он принял на себя как перевод того, что составлено мною о Петре III, так равно и свои вставки и
