Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
Роман тщательно обдумывал создавшееся положение и, изыскивая доводы, способные склонить III Отделение к согласию издавать бумаги, выказывает при этом настойчивость и твердость характера. Предприятие, раз начатое, должно быть доведено до конца; энергии и силы достаточно у него для такого маневра. С одной стороны, он стремится чем-то большим, из ряда вон выходящим, обеспечивающим ему, быть может, блестящую карьеру в будущем, услужить отечеству и престолу, а с другой – ему в равной степени хочется, пока он не уверен еще в своем будущем, остаться незапятнанным в глазах эмиграции. Он очень остерегается возможного разоблачения: оно ведь не только отрезало бы его от эмигрантских и революционных сфер в частности, но и преградило бы ему свободный доступ в ту литературную и военную среду, среди которой он когда-то вращался и продолжал, по всей вероятности, вращаться. Как наиболее интеллектуально развитой агент, Роман прекрасно сознавал печальные для себя результаты такого разоблачения, если оно нагрянет сейчас, когда его положение не определилось еще. В своих письмах он неоднократно оговаривался, что идет с открытым забралом на такое рискованное дело, лишь бы угодить III Отделению, своему отечеству и обожаемому монарху, но тут же подчеркивал, словно заранее умоляя не забывать его в несчастьи, что разоблачение его похождений оказалось бы для него плачевным финалом, равносильным почти гибели. Ему чудилось, что такой конец явился бы для его «изуродованного духа» смертью. Совокупность всех этих обстоятельств толкала Романа на путь энергичных домогательств издания хранившихся в Петербурге бумаг покойного князя Долгорукова.
Тем временем он получил в Петербурге («пересланное мне из Парижа») письмо от Тхоржевского, которое он представил в подлиннике Филиппеусу. Вот оно:
«12 января 1870.
20 Route de Carouge – Genève.
Добрейший г-н H. Постников.
Поздравляю вас с новым годом и желаю вам очень хорошего здоровья – больше вам нечего хотеть. Опоздал с ответом на ваше милое письмо единственно потому, чтоб взаимно поздравить вас с новым годом вашим. Я, кажется, скоро приеду в Париж, – мог бы и теперь, но боюсь холоду, а потом жду квартирного устройства А. И.[80], которое должно быть к 1 февраля. На этом-то основании не присылаю вам его адрес – потому что теперь никого не принимает. Николай Платонович[81] довольно здоров. Кланяется вам и говорит по поводу вашей статьи о финансах, что она достойна публикации – у них теперь нет никакого органа, а поэтому нужно бы печатать отдельной брошюрой – он хочет даже больше прибавить, но не хочет быть издателем же: печатать на свой счет. Если не решитесь тоже на издание, то вам возвращу при первом свиданьи вместе с пачкой других бумаг, приготовленных мной.
Чернецкий с нетерпением ждет вашего ответа[82].
Как у вас в Париже? – В Женеве несколько недель ужасные туманы, лучше чем в Лионе, – но несколько дней погода получше.
Жму вам руку и остаюсь с истинным уважением
С. Тхоржевский».
Письмо это подало Роману повод обратиться в пятницу, 30 января 1870 г., с краткой записочкой к Филиппеусу: «Не изволите ли, – писал он, – возобновить в памяти графа Петра Андреевича (Шувалова) доклад по поводу издания бумаг Долгорукова и всю пользу, которая от этого может произойти. В воскресенье я позволю себе представить вам написанный мною снова проект по поводу бумаг. Черновая у меня написана уже около двух недель, но я все поджидал известий из Парижа». К.Ф. Филиппеус исполнил просьбу Романа и представил его записку Шувалову, удостоившему ее 31 января немотивированной (очевидно, в связи с инцидентом с князем Оболенским, сведениями о котором мы не располагаем) резолюции: «Признаю неудобным поручить Роману какие-либо новые дела». Об этом и было объявлено автору.
Резолюция шефа жандармов нисколько не смутила Романа. В воскресенье, 1 февраля 1870 г., он представил К.Ф. Филиппеусу свой новый проект, исходивший из совершенно иных предпосылок и в конечном счете предусматривавший такие результаты, которые в те дни, несомненно, ближе интересовали III Отделение, чем информация о деятельности эмиграции.
В промежуток времени, отделяющий момент представления Романом своего нового проекта от последней его поездки за границу, в III Отделении настроения его руководителей резко изменились. В порядке дня стоял один боевой вопрос – ценой каких бы то ни было усилий поймать Нечаева. Погоня, об организации которой мы подробнее говорили в первой главе, была в разгаре, но не предвещала никаких надежных результатов: Нечаев никак не попадал в поле зрения кого-либо из агентов. Этим моментом не мог не воспользоваться Роман, который стержнем своего нового проекта, дипломатично изложенного, выбрал именно Нечаева.
«В деле поимки Нечаева, – докладывал он, – предстоит удачное разрешение вопроса: успел ли он бежать за границу или скрывается в России? Удачное разрешение сего вопроса и самая поимка Нечаева составляет, по-моему, важную задачу не только в настоящем, но и для будущего спокойствия правительства. Я вполне убежден, что ярые и за ум зашедшие нелепые прокламации Нечаева и К° не могут произвести в России переворота, но в то же время правительство не в праве оставлять без преследования лиц, старающихся, хотя бы и напрасно, возбудить в стране беспокойство. Обращаясь ко второй половине вопроса, я со времени возвращения своего из-за границы, занялся в тесном кругу моей деятельности разыскиванием здесь Нечаева: большую часть дня я провожу в тех улицах и закоулках Вас. Острова, Садовой, Коломны, Измайловского и Семеновского полков, вечер до полуночи в трактирах и даже у развратниц, в надежде, не увижу ли или узнаю что-либо, наводящее на след. Я предоставляю себя так называемому полицейскому случаю, употреблявшемуся часто с успехом Кандером, Видоком и Лекоком, когда они были простыми агентами. Случай этот, конечно, никогда не подвернется, если его не искать, а потому неудачные попытки не должны ослабить мои поиски.
Одновременно с сим, я думаю, что, по совершении убийства, Нечаев снова бежал за границу, что для него было нетрудно, ибо надобно предположить, что у него был, хотя и не на свое имя, но совершенно легальный в глазах таможенных властей паспорт[83].
Обращусь к допущению мысли, что Нечаев за границей, и строго позволю себе анализировать те средства, которые, для открытия его, как я выше сказал, имеются в моих руках, при счастливо сложившихся для меня обстоятельствах. Приобретением у Тхоржевского бумаг Долгорукова я воспользовался, чтобы стать твердою ногою в кругу эмиграционных предводителей: Герцена[84], Огарева, Чернецкого, Тхоржевского, и если бы я
