Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
Оставляя Женеву, я объявил, что уезжаю на время в Брюссель, где, оставив все бумаги, потом возвращусь в Париж, куда и буду перевозить документы по частям для их обработки. Так поступать советовал мне и Герцен. При прощании Тхоржевский еще раз повторил мне словесно данное им письменное обязательство выслать мне в Париж еще кое-что из частной переписки Долгорукова и для этого просил меня известить его о моем возвращении в Париж. Огарев с своей стороны обещал мне – и я уверен, он сдержит свое слово – прислать мне кое-что для биографии князя. Желанием моим издать биографию князя я объяснил в глазах Тхоржевского, Огарева и Герцена настойчивость свою иметь как можно более документов из частной жизни князя и его переписки.
Во время бесед моих в Париже с Герценом по поводу будущего издания он далеко не высказывался в пользу направления, которому следовал Долгоруков в I томе мемуаров: по его мнению, многое было через меру резко, как продукт желчного характера князя, и часто историческая истина принесена в жертву мелкой сплетне, до чего, как известно, Долгоруков был страстный охотник. Поэтому Герцен советовал мне дать II тому иное направление.
Не имея еще тогда бумаг в руках, я не придал этому совету особенного значения; но, закрепив свои сношения с Герценом[72], Огаревым и Тхоржевским на совершенно доверчивых ко мне началах, приобретя и ознакомившись с бумагами, я начал обдумывать, как бы из этого дела исчерпать до последней капли всю пользу для правительства – ту пользу, которая составляет предмет его постоянных, весьма часто напрасных, усилий. Совет Герцена пришел мне на помощь. Я заключил, и – смею думать, безошибочно, – что издание II тома мемуаров в ином направлении не только возможно, но и должно, ибо оно принесет правительству одну лишь пользу.
Думаю, что правильное объяснение ошибок, в которые вовлекаемо было всякое правительство силою обстоятельств и духом времени, весьма важно для него не только в глазах своего народа, но и в глазах всей Европы – таких ошибок, которые глава государства не имел возможности предвидеть. Ошибки эти без труда объяснятся правильно и даже в либеральном духе документами Долгорукова, например время Аракчеева. Нет надобности добавлять, что постановка вопросов будет сделана с крайнею осмотрительностью, так, чтобы он в одно и то же время был либералом (по-своему) и не отставал от исторической истины. Доверие к нему как читающих, так и эмиграции будет полное. С Герценом буду советоваться.
В отношении либерального направления я буду придерживаться, более или менее, того, которое допущено в сочинениях, дозволенных в России; например в историческом сборнике Бартенева, который отчасти мне удалось уже прочесть, есть следующие места: «Политические реформы Екатерины тормозились значительно. Желала бы она в душе помочь народу, но между ею и народом создалась уже целая непроницаемая стена». Затем следуют нападки на Сумарокова. Или далее: «Каждый начальник мыслит, что пользуется уделом власти беспредельной в частности. Мысль несчастная, тысячи любящих отечество граждан заключающая в темницу».
Перенося это направление на новейшее время, надобно быть, конечно, более осторожным, особенно, если в виду будет вопрос о пропуске издания в Россию. Во всяком случае, я буду придерживаться более исторического интереса, и за этим интересом легко будет скрыть все то, что неудобно для правительства.
Во II томе «мемуаров» никаким образом я не могу допустить слепого подражания I тому. Эго значило бы показаться в глазах эмиграции человеком несамостоятельных убеждений. Своеобразный характер II тома должен меня еще более сблизить с Герценом и Огаревым, – о Тхоржевском я и не говорю, мы с ним совершенные друзья. В успехе еще более тесного сближения я могу вам поручиться. Это-то сближение должно принести вторую существенную пользу, а именно – дать мне возможность черпать, так сказать, у главного источника эмиграции сведения о ее намерениях и действиях, которые могут быть во вред правительству, и при возможности их парализовать.
Та сравнительно незначительная материальная затрата, которую произведет теперь правительство на печатание, объявления о выходе издания, отправление и пребывание мое за границею, возвратится с большим барышом при выходе II тома, что должно непременно последовать не позже, как в апреле месяце.
В заключение обязываюсь сказать, что успех дела обусловливается немедленным отправлением моим в Париж, откуда я обещал писать Тхоржевскому, и куда он и Огарев в свою очередь хотели мне прислать еще кое-что из частной жизни Долгорукова. Тут же будет жить и Герцен.
Во всяком случае, оставление документов без издания может повести к разным газетным статьям и темным слухам, между тем как издание их принесет правительству одну лишь чистую пользу.
Пособием издания могут служить следующие документы:
1) Все интересные записки Карабанова, 2) Записки Штелина о Петре III, 3) Жизнь Потемкина, 4) Письма Суворова, 5) memorandum (осторожно), 6) Подлинные записки Ермолова, 7) Письма императора Александра I, 8) Записки Храповицкого, 9) Анекдоты разных времен, 10) Подлинные государственные акты и копии, 11) Переписка Аракчеева и др., как равно некоторые частные письма.
Изложив вам в безыскусственной форме положение дела и ту пользу, которую неизбежно получит правительство от издания мемуаров, я смело заверяю вас, что приведу и это дело к успешному желаемому вами результату и посвящу также ему все мои способности, все мои старания. 3 ноября 1869 г. А. Роман».
Когда в III Отделении в начале ноября 1869 г. обсуждался приведенный проект печатания второго тома мемуаров князя Долгорукова (сомневаться в том, что проект обсуждался, не приходится: исправления, сделанные рукою Филиппеуса на докладной записке Романа, указывают на то, что Шувалову был представлен соответствующий доклад), – о предстоящей погоне за Нечаевым и речи не могло еще быть. Нечаевская организация не была еще раскрыта, студент Иванов, убийство которого явилось главным поводом к раскрытию организации, благополучно здравствовал, да и вообще вопрос о погоне за Нечаевым не мог еще возникнуть, ибо есть основания предполагать, что III Отделение, в частности Филиппеус, как он оговаривается в своей «исповеди», знало в то время о состоявшемся возвращении Нечаева в Россию, и, следовательно, искать его приходилось, главным образом, в пределах самой России. Не мог, таким образом, и проект Романа обсуждаться в плоскости использования его автора для
