Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
Просящих жалобно на корку хлеба.
И этот мир – мне страшная тюрьма,
За то, что я испепеленным сердцем,
Когда и как, не ведая сама,
Пошла за ненавистным иноверцем.
31 мая 1932 524
Судьба Марии Петровых во многом сложилась именно так, как Мандельштам предсказывал в обращенном к ней насмешливом стихотворении «Марья Сергеевна, мне ужасно хочется…» В изобилии печатались ее переводы с языков народов СССР (армянского, казахского, кабардинского и т. д.), а вот единственную книгу стихов, куда, впрочем, вошли и переводы, удалось при ее жизни издать лишь однажды, в 1968 году, в Ереване. Тем не менее у стихов Марии Петровых образовался устойчивый круг читателей и почитателей, сначала – немногочисленный, а после ее смерти в 1979 году – все расширяющийся с каждым годом. Одним из самых часто цитируемых стихотворений Петровых стало то, где она отдала дань поэзии не только Ахматовой, Пастернака и Цветаевой, которых она действительно очень любила, но и Осипа Мандельштама:
Ахматовой и Пастернака,
Цветаевой и Мандельштама
Неразлучимы имена.
Четыре путеводных знака —
Их горний свет горит упрямо,
Их связь таинственно ясна.
Неугасимое созвездье!
Навеки врозь, навеки вместе.
Звезда в ответе за звезду.
Для нас четырехзначность эта —
Как бы четыре края света,
Четыре времени в году.
Их правотой наш век отмечен.
Здесь крыть, как говорится, нечем
Вам, нагоняющие страх.
Здесь просто замкнутость квадрата,
Семья, где две сестры, два брата,
Изба о четырех углах…
19 августа 1962 г., Комарово 525
Наталье Штемпель досталось трудное бремя хранительницы многих неопубликованных текстов поэта, которые она спасла, спешно оставляя с семьей Воронеж в 1942 году. Позднее Штемпель вспоминала:
Был и еще один подарок, фарфоровая обезьянка, на обратной стороне Осип Эмильевич написал: «Наташа, Ося». Я забыла обезьянку, покидая занимаемый немцами Воронеж. Ведь все было оставлено, мы уходили налегке, в последние минуты. Но если бы я вспомнила, обязательно взяла бы ее, как взяла стихи, листочки, книжку, фотографии и письма, которые, как я уже говорила, отдала мне Надежда Яковлевна после гибели Осипа Эмильевича. Тут я уже понимала, что нужно сохранить все во что бы то ни стало. И мне удалось это сделать: я не расставалась с небольшим свертком ни в товарных поездах, ни на станциях, ни в деревне, куда мы попали на некоторое время; короче говоря, он был всегда со мной во всех мытарствах, пока мы не оказались в Куйбышеве, в эвакуации526.
В середине 1950‑х годов Наталья Евгеньевна отдала Надежде Яковлевне не только все, что та когда-то оставила ей на хранение, но и то, что Мандельштам подарил самой Штемпель. Себе она оставила лишь книги, надписанные поэтом. Умерла Наталья Штемпель в июле 1988 года, дождавшись публикации журнального варианта своих воспоминаний о встречах с Мандельштамом527.
Еликонида Попова в июле 1945 года пережила самоубийство Владимира Яхонтова, выбросившегося из окна своей квартиры в Климентовском переулке в Москве. Презиравшая Попову Галина Козловская, со слов Михаила Цветаева, брезгливо писала о «режиссерском оформлении», которое Попова придала факту смерти великого чтеца: «томики Пушкина, Маяковский и на них урна с прахом Яхонтова, посыпанная лепестками и крылышками бабочек»528. Стихи Мандельштама Попова продолжала не только читать сама, но и знакомить с ними друзей даже после того, как поэт был арестован во второй раз и умер в пересыльном лагере «Вторая речка». «Стихи О. Э. обязательно пришли», – просил Попову в письме от 18 декабря 1942 года еще один лагерник, все тот же Михаил Цветаев529. Попова была литературным редактором вышедшей в 1958 году книги Яхонтова «Театр одного актера». В 1957–1964 годах она вместе с Георгием Сорокиным руководила Общественным театром чтеца при Центральном доме работников искусства в Москве. Умерла в ноябре 1964 года.
В иерархии представлений Анны Ахматовой о русских поэтах-модернистах 1900–1930‑х годов Мандельштам занимал самое высокое место. Еще в эпоху акмеизма она определила: «Мандельштам, конечно, наш первый поэт…»530 – и в этом своем мнении с годами лишь укрепилась. Ахматова очень много сделала для того, чтобы Мандельштам не был забыт молодыми поэтами, и с торжеством следила за нарастанием его посмертной популярности во второй половине 1950‑х – первой половине 1960‑х годов.
К этому прибавим, что Ахматова, с трудом выносившая ухаживания за ней Мандельштама в 1917–1918 годах, тем не менее неоднократно пользовалась мандельштамовскими строками как любовным языком. Процитируем запись из дневника Николая Пунина от 12 января 1923 года: «На вопрос, почему же хочет расстаться» Ахматова «отвечала, что не может, что запуталась, стихами Мандельштама сказала: „Эта (показала на себя) ночь непоправима, а у Вас (показала на меня) еще светло“»531. Приведем также дарственную надпись Ахматовой Владимиру Шилейко на «Белой стае», где цитируется первая строка стихотворения Мандельштама 1920 года: «Владимиру Казимировичу Шилейко с любовью Анна Ахматова. 1922. Осень. „В Петербурге мы сойдемся снова“»532, – и один из инскриптов Павла Лукницкого Ахматовой: «Я забыл мое прежнее „я“», представляющий собой чуть искаженную цитату из стихотворения Мандельштама 1911 года533.
Едва ли не единственным смыслом существования Надежды Мандельштам после смерти мужа стало сохранение его творческого наследия. «Со мной живут стихи… Это тоже много. У других и этого нет», – писала Надежда Яковлевна Борису Кузину 8 июля 1938 года534. «Стихи и прозу она твердила наизусть, не доверяя своим тайным хранениям, а некоторые – как стихотворение о Сталине, но не только его – не смея даже записать», – вспоминал Михаил Поливанов535. Поэтому не должны удивлять панические строки из письма Надежды Мандельштам Кузину от 14 января 1940 года:
Борис, я начинаю забывать стихи. Последние дни я их как раз вспоминала. Очень мучительно. А некоторых я не могу вспомнить. И счет не сходится – нескольких просто не хватает – выпали536.
Эдуард Бабаев, мальчиком познакомившийся с Надеждой Мандельштам в Ташкенте во время эвакуации, вспоминал:
Среди всех тревог и ужасов, которые окружали Надежду Яковлевну, самой большой был «рукописный чемодан» под тахтой у двери. В нем хранилось все, что можно было увезти с собой в эвакуацию, в скитания. Самая мысль о возможности исчезновения этого чемодана приводила ее в отчаяние537.
Только после
