Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
— А я говорю, — отозвался с жаром р. Лейзер-Янкель, — что все «цари востока и запада» не в состоянии поколебать мое мнение.
— Ну, вот опять пошло! — отозвался мой отец. — Довольно, господа! К делу!
Между тем, пока шел экзамен, мехутоны успели прийти к соглашению по всем пунктам, и предбрачный договор был написан по всем правилам нашим искусным р. Берке-кантором. Оставалось только подтвердить договор подписями. Но тут сказался либерализм моего отца. Он заявил, что считает несправедливым заставлять меня и невесту подписаться под договором и тем дать согласие на брачный союз, прежде чем мы надлежащим образом не познакомились между собою, а потому он предлагает разрешить нам хотя бы получасовую прогулку наедине.
Это было неслыханным новшеством. Но, к удивлению всех, мехутон нашел требование моего отца разумным. Недаром же он бывал в Лайпске и Гиншприге! Сказано — сделано.
Вышедши из корчмы, я с невестою вдруг очутились на узкой дороге в лесу наедине. Какое счастье! Сердце у меня застучало; в глазах помутилось. Некоторое время мы шли молча. Я чувствовал, что я должен первый начать разговор. Хотелось ей сказать что-нибудь красивое, теплое, но язык у меня точно прилип к гортани, и я не могу подобрать слова. Стараюсь припомнить слова, сказанные в таких случаях Амноном в романе «Ahawas Zion», но, как назло, все теперь позабыто.
— О чем ты думаешь? Почему ты молчишь? — спросила она меня.
Я ответил что-то вроде следующего:
— От избытка чувств уста немеют. Я очень взволнован!..
Она рассмеялась серебристым, здоровым смехом:
— Какое ребячество! Зачем тут волноваться?
— Я так много дней и ночей думал о тебе.
— Правда? Ты обо мне думал? Ну, скажи-ка, что ты обо мне думал?
Вместо ответа я вынул из бокового кармана лист бумаги, на котором было написано мое стихотворение «Моей дорогой Тамаре», и, передавая его ей, сказал:
— Вот в этом стихотворении я излил свою душу, свои чувства к тебе.
— Да какие чувства ты мог питать ко мне, когда ты до сих пор не видал меня?
— Я видал тебя в своем воображении, а оно не обмануло меня.
Она оглянула лист со всех сторон.
— Красивый почерк, очень красивый. Да еще с рифмами! Я не знала, что ты такой мастер! Жаль, что не могу разобрать этого стихотворения. Я училась немного Библии и читаю немного по-еврейски; но такой высокий слог мне не под силу. Впрочем, я возьму его; дома на досуге разберу. Однако ж, — спохватилась она, — это вовсе написано не мне, а какой-то Тамаре!
— Это тебя я назвал библейским именем Тамара, не зная твоего настоящего имени.
— Мое имя — Крейндель! — сказала она с откликом гнева в голосе. — Тамара — нехорошее имя. У одной библейской Тамары была некрасивая история с Иудою, от которого она родила близнецов Переца и Зераха, а у другой — не лучшая история с Амноном. Помнишь? Фуй, гадкое имя! Пожалуйста, исправь!
Я вынул из кармана карандаш, зачеркнул с болью в сердце слово «Тамара», написал имя «Крейндель» и передал ей стихотворение в исправленном виде.
— Нет, знаешь, лучше возьми этот лист обратно. Дома перепишешь стихотворение набело и пришлешь мне.
— Хорошо. Ну, а ты мне будешь писать?
— Как же, буду. Для чего мне было учиться у Шрайбера, если не для того, чтобы писать жениху письма? Однако ж, нам, кажется, уже пора! Будут беспокоиться.
Повернувшись, мы увидели своих родителей, которые, как оказалось, шли все время за нами, хотя в некотором отдалении.
Когда мы вернулись в корчму, был уже вечер. Предбрачный договор, подписанный родителями, мною, невестою и свидетелями, был громко прочитан, и когда произнесены были заключительные слова: «
» («Все сие будет прочно и долговечно»), раздался стук разбиваемых тарелок и горшков и радостные возгласы masol-tow, masol-tow («на счастие!»). Затем, после подобающей случаю трапезы, уже позднею ночью мы разъехались.Около года мы с невестою переписывались. Я писал ей на древнееврейском языке высоким слогом Мапу, а она — каждый раз на трех языках: немецком, русском и польском, причем разноязычные тексты каждого письма по содержанию не имели между собою ничего общего, носили не личный, а общий характер, могли быть писаны любою невестою любому жениху и набирались из различных письмовников. Но так как письма эти были писаны ее собственною рукою, то они не были лишены обаяния для меня.
Недолго пришлось, однако ж, нам переписываться. Союз этот, вопреки торжественному объявлению, оказался «непрочным и недолговечным». Опасения моей матери вскоре сбылись. Беловежеское лесное дело Заблудовского по истечении договорного срока прекратилось; мой отец, оставшись без места, не мог внести сполна обещанную сумму приданого — и союз расстроился.
XVI. Новые веяния. Откуп. Моя злополучная поездка в Вильну. Судьба Янкеля
Увлекшись событиями личной жизни моей и моих товарищей-единомышленников, я в предыдущих главах несколько забежал вперед, минуя важный, поворотный момент в общенародной жизни. Возвращаюсь поэтому несколько назад — к последнему году царствования Николая I.
Бедствия евреев достигли кульминационного пункта, благодаря Крымской войне и связанным с нею усиленным рекрутским набором и денежным повинностям. Бедные родители постоянно дрожали за участь своих малюток, которым каждую минуту грозила опасность быть вырванными из рук матерей и отданными в кантонисты; синагоги по субботам оглашались воплями, мольбами и проклятиями матерей, дети которых содержались уже в катальной кутузке за железными запорами для отдачи в солдаты. Год этот был к тому же неурожайный, и, вследствие грозного закона о беспаспортных евреях, о котором я уже говорил ранее, торговля почти совсем прекратилась.
Наступил февраль 1855 года. После продолжительных снежных метелей настали сильные морозы. Однажды в сумерки по глубокому снегу, как тени, бродили измученные копыльцы, с трудом пробираясь на вечернюю молитву в клауз.
«Блаженны сидящие в доме Твоем», — заунывно запел кантор. Да, в доме Божием лучше, чем в частных домах: здесь тепло и светло. Есть бедные евреи, но нет бедного кагала, и шамеш Давид-Иосель не жалеет свечей, а истопник Меерке кидает в печь полен сколько влезет. Первая молитва кончилась и, в ожидании следующей, обыватели по обыкновению собираются группами для беседы и обсуждения событий дня. Но на этот раз разговор не клеится: все уже говорено, обсуждено; да положение таково, что не поддается слову. И все сидят, опустив головы, охая
