Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
В час дня мы подъехали к заветной корчме. Корчма эта, озаренная в моих мечтах лучами света лица моей божественной Тамары, оказалась очень прозаическою, обыкновенною литовской корчмою с соломенною крышею, глиняным полом и маленькими тусклыми окошками. Мехутонов еще не было. Наши обиделись: «Это они нарочно медлят приездом, заставляют ждать себя, показывая тем свой иихес[95]», — говорили все. Однако ж в ожидании гостей поставлен был самовар, размещены чайные принадлежности, печения и проч.
А вот, едут! Все бросились к окнам. Вдали в столбе пыли показался воз с четырьмя седоками: двумя женского пола — это невеста с матерью, догадывались мы, и двумя мужского — отец невесты и некто с красным платком на шее вместо галстука.
Вот и вышли. Начались обычные приветствия и обоюдные представления свит. Отец и мехутон держались любезно и почтительно, но каждый старался соблюдать меру в любезности и почтительности; каждый старался импонировать своей особою. Отец невольно поражал своим высоким ростом, красивым и добрым лицом, щегольством своей немецкого покроя одежды и изяществом манер, а мехутон — своею «шелковою» повадкою, сказывавшеюся в медленности говора, нежности и мягкости движений и морщинистости лба. Его длиннополый шелковый зипун и бархатный картуз сидели на нем небрежно, но небрежность эта была преднамеренная: пусть, мол, эти жалкие parvenus[96] пускают пыль в глаза своею внешностью; мы в этом не нуждаемся. Однако ж оба мехутона вскоре показали, что, несмотря на видимую противоположность их направлений, они умеют ценить друг друга. Из рассказов мехутона оказалось, что он вовсе не такой заскорузлый талмудист, как это кажется на первый взгляд; он знаком и с Маймонидом, и с «Баал Акеда» (философско-схоластический комментарий к Библии)[97]; он бывал по делам и в Лайпске (Лейпциге) и в Гиншприге (Кенигсберге), и ему поэтому не чужды современные требования жизни; в рассказах же отца сквозило желание доказать, что, несмотря на свой внешний европеизм, он дорожит Торою и священною традициею, так что они оказались не так уже далекими друг от друга в нравственном отношении. Да, с мужчинами не беда, они умеют приноравливаться к людям и обстоятельствам. Не то с женщинами. Уже Шопенгауэр заметил, что первое чувство, инстинктивно проявляющееся при встрече двух незнакомых между собою женщин, — это чувство гвельфа и гибеллина[98], то есть крайне враждебное.
И между мамою и мехутенестою отношения не клеились и оставались до конца натянутыми, шероховатыми, даже враждебными. Они, впрочем, были женщины различного вида, воспитания и характера. Мать моя, более широкая, чем высокая, была женщина добрейшая, но простая. Та же, высокая и худая, с тонким острым носом, — ах, эти острые носы всегда служат признаком хитрости и злости! — была великосветская курляндская матрона, говорила чисто по-немецки, читала в оригинале Библию и дала маме при первой же встрече почувствовать свое превосходство. Мама для такого радостного события, как помолвка ее первого и любимого сына, нарядилась как можно шикарнее; она была в новом, с иголочки, для этого случая сшитом шелковом платье, в ушах — длинные серьги, а на шее — жемчуг. У нее была собственная связка жемчуга, но та казалась ей недостаточною, и перед самым отъездом она захватила у соседки еще одну, которую надела на себя еще в дороге. Мехутенеста же была в черном шерстяном, со вкусом сшитом, но не новом платье, давая этим понять, что она всегда порядочно одета и не должна по случаю помолвки шить себе платья; из драгоценностей на ней были только маленькие бриллиантовые сережки. Вообще она уж слишком демонстрировала свою небрежность касательно туалета и свое личное достоинство, А чтобы яснее и болезненнее дать это последнее почувствовать маме, она, осмотрев ее платье, с видом знатока сказала, что материя очень хорошая, но что платье сшито плохо; «вероятно, спешили, чтобы было готово к помолвке», — прибавила она, как бы извиняя портного. Это была одна колкость, а вторая была еще хуже. Чтобы дать маме понять, что она понимает, что вторая связка жемчуга — чужая, она с видом участья крикнула: «Ах, мехутенеста, снимите эту связку, она не по вашей мерке, она давит вас, даже синий шрам сделался на шее!» Это было очень зло с ее стороны, и мама ей этого никогда не забывала.
Лично на меня и мехутон, и мехутенеста, при всем их благообразии и ласковом ко мне отношении, произвели неприятное чувство — чувство страха. Мое счастье теперь в их руках. Они приехали на смотрины. Понравлюсь я им — хорошо; не понравлюсь — они повернут оглобли и поедут с невестою домой. Но далеко больше пугал меня тот некто с красным платком на шее. Это был человек с кривым носом, загнутым внизу влево, в виде увеличенной коховской холерной бациллы, и левая нога у него была короче правой, отчего вся его длинная и тощая фигура была наклонена влево. Он был в сатиновом черном балахоне с многочисленными отверстиями, из которых торчала грязная вата, а на голове он носил полинявшую меховую шапку с длинным бархатным верхом, тоже сильно полинявшим. Но, несмотря на крайнюю левизну и безобразную кривизну, в этом человеке было что-то гордое, вызывающее, брезгливое ко всему окружающему. Гордость эта выражалась и глазами, и длинною мохнатою шапкою, и высоким выпуклым лбом.
— Кто этот урод? — спросил я Лейзера-Янкеля, отозвав его в сторону.
— Не знаешь? Ведь это ребе Шлеймке. Железная голова, Z-ский даион. Пшшш! что за ламдон! Ум — острый меч! Я его хорошо знаю. Вместе учились в разных клаузах.
— На кой черт притащили его! — досадовал я.
А невеста? С нее, собственно, и следовало бы начать; но я был взволнован и запуган новоприбывшими; притом на невесту смотреть считалось неприличным; надо было делать вид, что не замечаю ее. Однако ж я не могу удержаться и украдкою бросаю на нее грешный, робкий взгляд. Встречаю и ее взгляд, направленный на меня, что приводит меня в смущение и заставляет всякий раз опускать глаза. Да, она красива, высока… выше меня целою головою (она была года на три старше меня). Чем не Тамара? Да, она гордая, смелая; а этот проникающий взор ее! И эта улыбочка на ее розовых устах! Что означает эта улыбка? Удовольствие или насмешку? Кто это знает!
Хотя отец с мехутоном уже письменно сговорились насчет условий предстоящего союза, еще оставались некоторые не вполне установленные пункты, которые для составления договора теперь должны были быть точно сформулированы. Начались переговоры, которые, хотя велись сдержанно и вежливо, каждую минуту грозили
