Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Golen die Bjrdelach
Un fohren auf Ferdelach,
Geihen in Kalaschen
Un essen ungewaschen,
Geihen in Traktiren
…………………………
Trinken Thei,
Un der Waib is wind un weih.{29} [101]
В 1858 году я был вызван отцом в Минск, где я и гостил вместе с ним в доме управляющего местною акцизною конторою Н. Сакера. Впервые я очутился в кругу европейски образованных людей, в среде так для меня новой. Роскошная обстановка, изящество одежды и манер, кипучая деятельность, жизнерадостность и — ни помину о Шулхон-Арухе… Сам Сакер владел русским и немецким языками, был сведущ в еврейской письменности и живо интересовался вопросами еврейской жизни и литературы. Узнав из бесед со мною о моих сведениях в новой и древней еврейской письменности, а также о моем стремлении пополнить и систематизировать свои познания в раввинском училище, он горячо поддержал это мое намерение пред отцом моим, обещая позаботиться о моем устройстве в Вильне. Отец согласился, и дело было решено.
Снабженный Сакером рекомендательными письмами к его виленским друзьям, писателям и учителям раввинского училища, я отправился в Копыль для получения от кагала нужных документов, а также для успокоения матери насчет моего выходящего из ряда вон предприятия. Мать горячо любила меня, верила в чистоту моих намерений и, хотя наслушалась много ужасного о раввинских училищах, дала свое согласие. Затем я, распустив слух, что еду в воложинскую ешиву, отправился в путь.
Как ни горел я желанием поскорее увидеть «литовский Иерусалим» (так звали тогда Вильну, как центр еврейской науки), его поэтов и мудрецов, мне, однако ж, пришлось ехать очень медленно, окольными путями, в случайных будах, наполненных через край пассажирами обоего пола, всех возрастов и состояний и запряженных тощими лошадьми еврейских бала-гул. Шесть дней, проведенных мною в пути, казались мне целым веком. Хотелось чем скорее попасть в Вильну; я как бы боялся, что вот-вот прибегут, схватят меня и повезут домой. Но вот я уже приблизился к своей цели. Возница остановился у корчмы в десяти верстах от Вильны, чтобы дать корму лошадям. Сердце мое сильно забилось. Еще час, два, три — и я там, там!
Однако ж мое предчувствие не обмануло меня. К корчме подъехал знакомый мне копыльский мещанин и, увидев меня, радостно крикнул:
— Ну, слава Богу! С трудом вас догнал!
— А что такое случилось? — спросил я.
— А вот прочитайте! — С этими словами он вытащил из кармана и передал мне письмо.
В письме этом один из родственников извещал меня о том, что после моего отъезда мать моя опасно заболела и на смертном одре умоляет меня вернуться немедленно домой, чтобы она могла проститься со мною перед своею кончиною.
Я подозревал в этом обман. Но так как случай вроде того, о котором меня извещали, вообще не выходит из пределов возможного, я с болью в сердце вернулся домой. Там я застал мать в добром здравии. Оказалось, что кто-то выдал мой секрет. В городе поднялась буря негодования. Родственники сочли себя опозоренными мною, обвиняли мою мать в содействии моему «отречению от веры», и она была вынуждена прибегнуть к обману для возвращения меня домой.
Подвох, устроенный мне, крайне опечалил меня и товарищей. Но делать было нечего; мне оставалось только терпеливо выжидать другого случая. Хаим же и Янкель, как люди семейные и старше меня несколькими годами, не могли более откладывать дело и должны были принять окончательное решение. Хаим поступил на службу в акцизное управление, с тем чтобы, собрав несколько денег, отправиться в Вильну; Янкелю же претило этого рода занятие, и он, не считаясь со средствами и не останавливаясь ни пред какими лишениями, решил поступить в раввинское училище сейчас же, если только получит уверенность в том, что пребывание в этом заведении ни на волос не поколеблет его правоверия. Дело в том, что из всего нашего кружка Янкель один остался вполне верен традиции и не позволял себе на практике нарушения даже таких обрядов, которые он теоретически считал необязательными. «Если соберется синедрион, — говорил он, — для пересмотра существующих религиозных уставов наших и я буду членом этого синедриона, я первый подам голос за отмену многих и многих законов, установленных Талмудом; пока же такого постановления авторитетного синедриона не состоялось, я не считаю себя вправе отступить хотя бы на йоту от Шулхон-Аруха. Если из стен этого величественного здания каждый будет таскать по кирпичу, от него скоро ничего не останется». Я раз ему на то ответил, что «не имею ни малейшей охоты дожидаться синедриона, и не только потому, что приходилось бы слишком долго ждать, а может быть, и не дождаться его, но и потому, что никакой синедрион нам не поможет; даже если бы явился к нам сам Моисей и объявил те или другие раввинские или каббалистические предписания необязательными, его бы не послушали, раввины предали бы его анафеме, как величайшего еретика, ибо что значили бы раввины без раввинизма? Но не только раввины — вся еврейская масса так свыклась, сжилась со своим духовным ярмом, что ни за что не хотела бы расстаться с ним, как горбатый со своим горбом. Что до меня, то считаю постыдным для разумного существа обезьянничать, а критерием своих действий признаю только совесть и разум». Между мною и Янкелем по этому принципиальному вопросу часто происходили отчаянные споры, но, как часто бывает в таких случаях, каждый из нас оставался при своем мнении.
Пылкий Янкель не откладывал дела в долгий ящик, нанял подводу и поехал в Вильну. Прибыв туда, он первым делом разыскал квартиру старшего учителя раввинского училища, автора книги «Кур Лазогов» (об агаде), Иделя Шерешевского, которого он, судя по его сочинениям, считал наиболее набожным и потому наиболее заслуживающим доверия из всех виленских знаменитостей. Принятый любезно добродушнейшим Шерешевским, Янкель, изложив ему свои стремления, сомнения и волнения, и просил его ответить ему откровенно на волнующий его, Янкеля, вопрос.
— Я вас хорошо понимаю, — сказал Шерешевский. — Я сам когда-то переживал, переболел терзающие вас мысли, сомнения и хочу быть искренним; но предсказать вам, как подействует на ваши верования и поступки раввинское училище, я не могу: все зависит от твердости ваших религиозных убеждений и силы характера. Ведь вам известно основное положение Талмуда: «Все зависит от Бога, кроме страха пред Богом». На это дана нам свободная воля. Сохраните ли вы свой теперешний внешний и внутренний облик? По всей вероятности, нет. По крайней мере, такого примера у нас не было.
— Значит, вера и наука
