Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Еврейские газеты! Какая новизна! Появление их само по себе было знамением времени, и сравнительный успех их свидетельствовал о том, что просветительные идеи пустили корни в народе. С своей стороны, молодая еврейская журналистика служила могучим орудием в руках просветителей для пропагандирования новых идей среди массы народа. Первая газета — еженедельник «Гамагид» — появилась в Лыкке, в Пруссии, еще в конце пятидесятых годов; за нею последовали «Гакармель» в Вильне и «Гамелиц» в Одессе. Разумеется, в нашем кружке получались все они. День получения той или другой газеты был для нас истым праздником. Мы не могли дожидаться, пока их нам принесут домой, а бежали за ними на почту и читали их на ходу, на улице. И как читали! Читали с восхищением, читали от начала до конца, от заголовка до объявлений включительно. Тут все было важно, да и все писано высоким слогом, все пылало любовью к гасколе. Не только серьезные статьи и стихотворения, но даже мелкие корреспонденции с сообщениями о пожаре или об обрушившейся бане в каком-либо захолустном местечке непременно оканчивались указанием на необходимость гасколы. Гонорара сотрудникам не полагалось, да никому из них и в голову не приходило требовать вознаграждения за такое святое дело; зато они имели высокое нравственное удовлетворение. Не шуточным тогда делом было видеть свою статью напечатанною в газете. Не только стихотворение, но и самая заурядная корреспонденция делала своего автора известным, в некотором роде — бессмертным.
Вскоре и мне суждено было счастье вступить в ряды «бессмертных». Я написал письмо в редакцию «Гамелица», где изобразил в черных красках местное «священное (погребальное) братство», членами которого состояли самые ярые ортодоксы и видные жители города. Бросил я письмо это в почтовый ящик на авось, далеко не надеясь, чтобы оно удостоилось чести быть опубликованным. Но какова была моя радость, когда через некоторое время, раскрыв свежий номер «Гамелица», я увидел в нем мое письмо целиком напечатанным, а под ним — мое имя и фамилию en toutes lettres[102]. Боже мой, неужели это не сон, не обман зрения?
Я вырос в собственных глазах, и мне показалось, что я вырос и в глазах других, что и в синагоге, и на улице все уже знают, чем я стал, и смотрят на меня с благоговением.
Но на свете, как известно, ничего не дается даром, и мое счастье не составляло в этом отношении исключения: я дорого за него поплатился. Узнав о моей корреспонденции, всесильные члены погребального братства взбудоражились, тем более что описанный мною факт, свидетельствовавший о корыстолюбии и своеволии братства, вполне соответствовал истине. Созвано было экстренное общее собрание, которое, подвергнув меня суду, приговорило к высшей степени наказания, а именно: к «ослиному погребению» («
»), то есть к лишению похоронных обрядов и почестей и к погребению вне ограды кладбища. Этот страшный приговор, внесенный в пинкос братства для руководства и точного исполнения, ошеломил меня своею несправедливостью и беспощадностью. Однако, сообразив, что такому позорному погребению я подвергнусь не сейчас, а когда-либо, когда мне вздумается умереть, а также и то, что смерть может настигнуть меня в другом месте, вне пределов досягаемости бобруйского «священного братства», я успокоился. И от всего этого инцидента, произведшего в городе столько шуму, у меня осталось только гордое сознание своей авторской славы, да и ореол мученичества за правду и справедливость.И, выступивши раз на арену борьбы со всемогущим обскурантизмом, я ждал только случая, чтобы помериться с ним силою. Такой случай не замедлил явиться. Упомянутый бобруйский хасидский раввин, р. Гилель, издал буллу, которою под страхом херима воспретил местным еврейкам ношение кринолинов. Современные читатели и читательницы, пожалуй, не все знают значение этого слова, но в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов кринолины были у всех на глазах и на языке. Это были женские юбки восхитительной формы. Очень узкие в талии, они все более и более расширялись и кончались вставленным внизу обручем из рыбьей кости или стали, имевшим в окружности несколько аршин, изображая собою пирамиду с узкою вершиною, тогда как верхняя часть туловища от узкой талии до плеч, все более и более расширяясь, естественно или искусственно, представляла собою пирамиду, опрокинутую вверх дном; словом, мода эта была очень фантастична и изящна, и дщери Израиля, еще со времен пророка Исаии ревностные поклонницы моды, как только эта мода совершила свой долгий путь из Парижа до черты оседлости, ухватились за нее всеми силами и даже, по обыкновению своему, перехватили меру, пересолили, что называется, доведя ширину обруча до крайних размеров. Но на свете нет ничего совершенного. И чудная эта мода имела в себе маленькое неудобство: при сидячем и особенно лежачем положении дамы обруч вместе с юбкою поднимался вверх. Вот почему наш рабби, возмущенный соблазном, вызываемым кринолинами, издал свою строгую буллу. Трудно описать горе, охватившее представительниц прекрасного пола хасидского толка при провозглашении этого запрета. Горе это еще усилилось завистью к соседкам и подругам миснагидского толка, для которых приказ р. Гилеля не был обязателен и которые поэтому продолжали щеголять в своих кринолинах. Побуждаемый сочувствием к страданиям прекрасного пола и возмущенный вмешательством клира в чуждую ему область женского туалета, я описал этот казус в юмористически-ядовитом тоне в письме к редактору «Гамелица», Цедербауму, который немедленно напечатал его с присовокуплением с своей стороны длинного насмешливого примечания. Письмо это, как можно было ожидать, подняло в бобруйской хасидской среде бурю негодования. К счастью, я на этот раз был осторожнее и, поступившись авторскою славою, подписал это письмо псевдонимом. Однако все указывали на меня пальцами как на автора дерзкой статьи, и только отсутствие явных улик спасло меня от херима; друзья мои, тайные вольнодумцы из хасидской среды, предостерегали меня, чтобы я не выходил на улицу один ночью.
Репутация еретика окончательно утвердилась за мною, когда вскоре затем появилось в газете «Гакармель» мое стихотворение «Истина и Вера» («
»), в котором Истина уподоблялась дневному светилу, Вера — ночному. Оставаться далее в Бобруйске с такою репутациею было крайне неудобно, и я решил немедленно же привести в исполнение свою заветную мысль о поступлении в раввинское училище, тем более что срок обещанного мне отцом «Kest» приближался к концу. «Теперь или никогда», — подумал я и, получив согласие жены, стал готовиться в путь.В это
