Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
В то время как все евреи в Вильне считали его в высшей степени щедрым и великодушным благотворителем, так как ни одно общественное дело не обходилось без его помощи, дядя с ближайшими родными был крайне жесток и высокомерен, никогда их у себя не принимал и даже не удостаивал разговором. Этой участи не избегнул и его отец, мой дедушка, древний благочестивый старик, который также жил на иждивении своего сына, выдававшего ему по 12 рублей в месяц.
Я хорошо помню этого деда нашего. Высокий, статный старик походил на патриарха. Жил он в маленьком местечке Эйшишках, Виленской губернии, сплошь населенном евреями, в котором как-то очутился и я, когда мне было шесть или семь лет. Как и все его предки, дед только и знал, что Талмуд и его комментаторов. Семейной обстановки деда и домашней его жизни я вовсе не знал, но помню, что все дни он проводил в молитвенном доме, который в еврейских местечках служил для евреев и школой, и клубом, и местом ночлега для бедных школьников.
И ют этот патриарх, находясь в постоянной зависимости от своего сына-первенца, благоговел перед последним главным образом, впрочем, потому, что он считал своего сына бóльшим знатоком Талмуда, чем он сам, его отец.
Когда, бывало, дед по какому-либо случаю приезжая в Вильну, то останавливался не у сына-богача, а у нас, так как дядя, в высшей степени тщеславный, считал себя выше всех и не мог помириться с почестями, которые он, по обязанности, должен был оказывать своему старику-отцу. Если, в случае непредвиденной необходимости, дед обращался к своему старшему сыну с просьбой о временной прибавке пенсии, то дядя выходил из себя, разъяренный бегал по своему кабинету, бросал на пол все, что ни попадалось ему под руку, и топтал ногами письма деда, хотя в конце концов исполнял просьбу.
Рассказывали, что, когда дядя получил письмо из Эйшишков, в котором его известили о смерти деда, то он, не заметив, что адрес писан не рукою последнего, но почему-то полагая, что дед обращается к нему с просьбой о прибавке, бросил письмо на пол и стал топтать его ногами, и лишь через несколько часов узнал роковую весть, которая, впрочем, более обрадовала, чем огорчила его, избавив от назойливого пенсионера… Тем не менее дядя проделал все формальности траура у евреев, который выражается в том, что ближайшие родственники умершего прежде всего надрывают в знак отчаяния лацкан сюртука, затем снимают обувь, садятся на пол, на котором и спят в течение семи дней и, кто в состоянии, приглашают или нанимают десять совершеннолетних (старше 13 лет) молельщиков, в присутствии которых в продолжение тех же семи дней соблюдающий траур совершает обычные утренние и вечерние молитвы, к которым прибавляется особая молитва кадиш, за упокой души усопшего. Но замечательно при этом, что в этой молитве, говорящей о величии Иеговы, ни слова не упоминается ни о покойном, ни о его душе…
Хотя мой отец по натуре своей был большой скептик, но он все-таки с благоговением говорил о своем старшем брате, главным образом потому, что находился в постоянной от него зависимости в материальном отношении. Дядя жил в своем доме во втором этаже, а мы ютились в крошечной квартирке в первом этаже, почему на нашем языке святилище дяди называлось «верхом», так что если в нашем семействе упоминалось выражение «наверху», то все уже знали, что речь идет о «хоромах» дяди. Нас, впрочем, никогда туда не пускали, да и отец был там редким гостем. Между братьями не было ничего общего. Дядя смотрел на отца с презрением и ненавистью только за то, что последний был беден и постоянно нуждался в его помощи. И это — несмотря на то, что отец обучал его детей и внуков! Таким образом, доверяя отцу обучение своих любимых детей, следовательно, питая к нему доверие и ценя его познания, дядя тем не менее никогда почти не разговаривал с моим отцом, никогда не посещал его по-родственному, а бывал у нас в крайне редких случаях, на людях, в числе приглашенных, на семейных и религиозных праздниках.
Когда отец являлся «наверх» к дяде, то его принимала обыкновенно вторая жена дяди, женщина необычайной доброты, благотворительница и заступница перед своим грозным мужем за всех бедных его родственников. Она поила его чаем, дозволяла ему уносить к себе домой несколько кусков сахару и ломтики белого, ситного хлеба, что считалось в нашем семействе большим лакомством. В известные у евреев праздники хануке[104] (в память победы Макавеев) и пурим[105](в память победы Эсфири над Гаманом), когда принято одаривать родственников, мы, ребята, являлись к тете, которая давала нам по 3–4 гроша, и мы уходили домой счастливыми…
Когда я научился еврейской грамоте — не помню; знаю только, что четырех лет я уже сидел над Библиею, а в шесть лет меня уже мучили изучением Талмуда. Учение вообще начиналось с бестолкового повторения за учителем первых стихов Пятикнижия Моисея («Бытия»), которые, слово за словом, вдалбливались в память детей без всякого осмысленного их понимания. Так, например, учитель произносит громко: бе’решит — и поясняет на еврейском жаргоне — в начале, боро — сотворил, Элоим — Бог, эс-га’шомоим— небо, в’еэс го’орец — землю, повторяя каждое слово по нескольку раз. Ученики, как попугаи, выкрикивают про себя те же слова, и так по нескольку часов в день.
Казалось бы, что от такого бестолкового преподавания ничего путного не может выйти. Между тем в громаднейшем большинстве случаев мальчики быстро усваивали тонкости конструкции труднейшего библейского языка, и не проходило пяти-шести месяцев, как они сами уже свободно читали пройденное, понимая, как следует, глубокий смысл первых глав книги Бытия и восторгаясь поэтическими легендами о потопе, жертвоприношении Авраама, встрече Елеазара с невестой Исаака Ревеккой, изгнании Агари с Измаилом, бегстве Якова, служении его у Лавана четырнадцать лет за младшую дочь Рахиль и в особенности историею Иосифа Прекрасного,
Наши педагоги считали бы безумием, если бы
