Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Наш дом считался религиозным центром; у нас одних была Тора, то есть Пятикнижие, писанное на пергаменте, почему окружающие евреи собирались к нам по субботам и праздникам для совместной молитвы, требующей присутствия десяти совершеннолетних евреев, причем мой отец, как ученый знаток Библии и Талмуда, служил кантором, то есть запевалой, читал положенный отдел Торы, за что получал от прихожан по нескольку грошей в неделю.
Более крупный заработок он получал в шомим-ныроим (страшные дни) — на еврейский Новый год и Судный день, когда совершаются специальные молитвы, требующие, по обычаю, согласного пения с хором. В эти дни отец принимал на себя обязанность не только кантора, но и композитора, сочиняя к молитвенному тексту соответствующую, по его мнению, мелодию. Нот отец не знал, почему, не имея возможности записывать своих композиций, он их заучивал на память и заставлял выучивать и своих «помощников», то есть хор, состоявший из нас, двух крошек мальчишек. Можно себе представить, какое это было пение и гармония! Но отец, по-видимому, был убежден в сладости своего голоса и в мелодичности и оригинальности своих композиций, которыми он немало гордился…
Кроме этого занятия, отец никакого ремесла не знал; в сельском хозяйстве он также никакого понятия не имел. К нашему «имению» принадлежали несколько моргов[108] земли, которые засевались рожью. Но кто их обрабатывал, кто сеял и жал, не знаю, так как у нас не было ни работника, ни лошади и никаких земледельческих орудий. И не крестьяне же работали на нас, потому что крепостное право было тогда в полном своем расцвете, и мужика негде было нанимать.
Какая у нас была нищета, может служить пояснением следующий случай.
У нас в доме никогда не было ни молока, ни коровьего масла; мясная пища употреблялась лишь по субботам и праздникам, и то в самом ничтожном количестве, фунта два-три на все семейство на три субботние «пиршества» (шолеш сэудес), причем для жарения употреблялось гусиное сало. И вот однажды домашний кот, пронюхав, где находится лакомое блюдо, ухитрился стащить оставшееся в маленьком горшке гусиное сало. Отец был так поражен этим «несчастием», что решил убить похитителя. Заметив кота, он бросил его в мешок и стал колотить мешком об стену. Кот метался в мешке и отчаянно ревел, а отец еще больше свирепел, продолжая бить кота. Но наконец он не выдержал раздирающего душу крика несчастного животного и бросил мешок об пол. Кот, как бешеный, вырвался из мешка и удрал, не догадавшись, конечно, за что был наказан…
Сознаюсь, что эта дикая расправа была ужасною жестокостью со стороны отца; но, право, трудно судить, кто больше был достоин сожаления: несчастный ли кот или столь же несчастный отец, обыкновенно мягкий и добрый, пришедший в такую ярость из-за пол фунта гусиного сала?..
Осталась также в моей памяти одна еврейская свадьба, праздновавшаяся в нескольких верстах от нас. Еврей-корчмарь выдавал свою молоденькую дочку лет четырнадцати-пятнадцати за мальчика лет пятнадцати-шестнадцати. Такие свадьбы были не редкость в то время среди евреев. Но что это было за столпотворение! В одной, хотя и большой, избе толкалось человек сорок — пятьдесят приглашенных; здесь совершались и свадебные обряды, здесь пировали и плясали, здесь играли на цимбалах и говорились речи, сериозные, на текст Библии и Талмуда, и шуточные, в рифмах, здесь, наконец, происходил домашний спектакль в честь новобрачных. И что только не ставилось на импровизированной сцене! Были тут и генералы в сусальных эполетах, и Баба-яга, и медведи, и всякие превращения; но в чем, собственно, была суть представления, полагаю, и сами лицедеи не знали. Тем не менее всем было весело, все были в высшей степени заинтересованы, все говорили, что свадьба вышла на славу.
Выдающимся событием в нашей деревенской жизни был приезд к нам дяди-шатуна, младшего брата моей матушки, который почему-то считался выродком в нашей семье. Впрочем, потому, вероятно, что он не хотел знать ни хедеров, ни Талмуда и с самых юных лет шатался по разным городам. Путешествия свои он совершал пешком. Когда мы узнали, что он побывал даже в Житомире, то нашему удивлению не было границ, потому что в то время при отсутствии железных дорог Житомир считался для нас чуть ли не краем света.
И вот этот шатун, этот отщепенец, вдруг, как снег на голову, явился к нам в деревню. Мы, дети, смотрели на него как на заморское чудо. Он был первым для нас евреем, который одевался по-европейски; на нем был приличный сюртук, черные брюки поверх сапог, которые у него всегда блестели; он носил белую крахмаленную манишку, белый воротник и манжеты, что считалось верхом франтовства у евреев. Я глядел на него с благоговением и завистью. Долгое время он ничего не делал. Несмотря на предосудительные в глазах ортодоксальных евреев чужестранные привычки дяди, он был любимцем бабушки, которая отдавала ему последние свои гроши. Но потом он стал заниматься выработкой из проволоки петель и крючков, которые носил для продажи в город. Невелико же было богатство этого щеголя, если он добывал себе пропитание этим ремеслом, думал я.
Вскоре, однако, дядя как-то вдруг исчез с нашего горизонта. Встретился я с ним снова лет через двадцать, при совершенно иных обстоятельствах, о которых речь впереди Он впоследствии играл немалую роль в моей жизни.
II
Переезд в Вильну Раввинское училище • Мой старший брат • Болезнь • Эпизод из жизни брата • Выход из училища • Город Мир • Прогрессивное движение • Запрещенные книжки • Пробы пера.
Как и почему наше семейство снова очутилось в Вильне — не помню; знаю только, что бабушка продала свое «имение», однако, питая особую страсть к земле, к «своему» углу, она купила невдалеке от Вильны какую-то хижинку в лесу, куда и переселилась; но здесь для нашего семейства места уже не нашлось.
Не помню также, как я, на девятом году, оказался вдруг учеником первого класса виленского раввинского училища. Требовался ли какой-нибудь экзамен при вступлении в это училище, и держал ли я этот экзамен — решительно не помню, знаю только, что в один прескверный день я очутился среди малышей, учеников 1-го класса, в большой, светлой комнате, на второй школьной скамье.
Но об этом училище надо сказать несколько слов. При учреждении его имелось в виду воспитать для евреев
