О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Саша был одним из немногих, пришедших в аэропорт Пулково в октябре 1983 года провожать нас и одним из тех наших близких друзей, кто в мае 1991-го встречал нас в том же аэропорту в наш первый после эмиграции приезд.
Познакомил меня с Сашей Борис Натанович Стругацкий. Борис попросил меня взять у Саши Лурье рукопись повести «Сказка о Тройке» и кому-то передать. Я уже не помню кому. Может быть, Нине Чечулиной, редакторше «Лениздата», жившей в одном со мной доме. Борис дал мне Сашины телефоны – рабочий и домашний. (Борис назвал его Сашей, я не знал тогда, что его имя Самуил, а приятели зовут его Саней. Для меня, как и для Бориса Натановича, он навсегда остался Сашей.)
Я созвонился с Сашей, и мы договорились, что я загляну вечером. Но когда мы с Ириной пришли к нему на Перекупной, дверь открыл Сашин отец Аарон Наумович Лурье, профессор Герценовского института, с которым мы были немного знакомы. Оказалось, что Саша повез Элю в роддом. Я уже не помню, отдал нам Аарон Наумович папку с рукописью или Саша в суете забыл ее в редакции, но на следующий день я зашел к Саше в «Неву» и просидел там полдня.
Так что дату нашего знакомства я теперь восстанавливаю с легкостью – 29 января 1968 года, на следующий день после рождения его дочери Марьяны.
В редакцию «Невы», как и в редакции других журналов, приходило множество посетителей. Посетители важные, чиновные обменивались какими-то фразами, словно паролем, с дородной секретаршей[8] и после этого отправлялись в кабинет главного редактора Попова (позже – Дмитрия Хренкова). Большинство же посетителей, ходивших в чинах малых или вовсе без чинов, пересекали под испытующим взглядом этой дамы огромную приемную-гостиную и по коридору налево открывали двери Сашиного кабинета. Когда неудобно было разговаривать в кабинете, который Саша делил с заведующим отделом прозы Владимиром Кривцовым, мы перемещались в закуток, образованный причудливым стыком коридоров. Сюда забегали самые разные люди, от Федора Абрамова до Нины Катерли, от Андрея Битова до Сергея Довлатова, от Владимира Рецептера до Бориса Стругацкого. На этом пересечении коридоров гениальный переводчик и замечательный поэт Сергей Владимирович Петров читал своего Бодлера и незабываемых «Веселых нищих» Роберта Бернса в переводе, сильно отличающемся от привычного варианта Маршака.
Саша при этом ухитрялся работать – редактировать рукописи, нередко графоманские, приводя их в удобочитаемый вид. Я уже не говорю о том, что кроме казенных сочинителей многие достойные литераторы приносили Саше свои рукописи, чтобы посоветоваться или просто поделиться.
Я помню, как позвонил по телефону Александр Кушнер, чтобы прочитать Саше только что написанное стихотворение. Оно называлось «Вместо статьи о Вяземском». После разговора с Кушнером Саша повторил мне последние строчки, которые он сразу запомнил. Сразу запомнил эти строчки и я, произнесенные Сашиным голосом. Голосом Саши Лурье, а не Саши Кушнера.
Он сам себе забвенье предсказал,
И кажется, что зла себе желал
И медленно сживал себя со свету
В такую тьму, где слова не прочесть.
И шепчет мне: оставим все как есть.
Оставим все как есть, как будто нету.
Впервые я прочел это стихотворение целиком при свете тусклых контрольных ламп, сидя на кровати в казарменном бараке. Кровати были двухъярусные, моя койка была верхняя. Я пришел после отбоя, вероятно, из какого-то наряда. Когда я проходил мимо ленинской комнаты, меня окликнул дежурный: «Тебе там письмо. Я засунул под матрац». В конверте немного больше стандартного лежала тоненькая, в мягкой обложке книжечка – Александр Кушнер «Письмо». Это не каламбур, книга действительно называлась «Письмо». Я помню, как Саша Кушнер выбирал из кучи пробных отпечатков фотографию для этой книги, и теперь, открыв «Письмо», я увидел, что он выбрал правильный по настроению портрет.
Когда я забирался на свой второй ярус, мой сосед снизу по фамилии Летяга, здоровенный ширококостный белорус, который однажды на моих глазах выпил в санчасти мензурку эфира, не просыпаясь, абсолютно отчетливо произнес: «Ни х… себе, сказал я себе…»
Я сидел, свесив ноги со своего второго этажа. В казарменном полумраке я читал и перечитывал строчки, которые тогда, в 1974 году, декларировали позицию, если можно так выразиться, не одного только Александра Кушнера, но и многих людей, которых я знал и любил.
О слава, ты так же прошла за дождями,
Как западный фильм, неувиденный нами
Как в парк повернувший последний трамвай, –
Уже и не надо. Не стоит. Прощай!
Слава? Уже и не надо? Оставим все как есть, как будто нету?
Но – чего никто из нас не ожидал – пришло другое время, а с ним некоторое перераспределение славы. И тут выяснилось, что многие все равно ее хотят. Однако все хотят по-разному и разного: одни хотят денег, благосостояния и надеются, что слава поможет им получить желаемое; другие мечтают о том, чтобы объездить мир; третьи хотят, как хотела старуха Шапокляк, «чтоб мой портрет застенчиво и строго глядел со всех газет»; четвертые – чтобы про них говорили: «Наш большой писатель».
5
Саша писал по ночам. Во всяком случае, так он каждый раз говорил, протягивая пять-шесть машинописных листков: «Написал сегодня ночью». И каждый раз это был маленький шедевр. О Гоголе, Рембрандте, Бальмонте, Ватто, Петрарке, Крылове, Андерсене, Баратынском, Фете, о «Капитанской дочке» (это было довольно большое эссе, которое писалось долго).
Удивительно, при стилистической филигранности и чрезвычайной густоте письма в его рукописях практически не было поправок. Однажды – дело было в марте 1969 года – я принес Саше в редакцию свежий номер кондово-идеологического журнала «Журналист», в котором была опубликована злобная статья о новой книге Стругацких. Статья называлась «Двуликая книга», и подписана она была явно вымышленным именем Иван Краснобрыжий. На следующий день, сговорившись с Борисом Стругацким, который о статье знал, но не читал ее, я забежал в редакцию «Невы» за журналом, и Саша
