Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
ВЕРА. Я не люблю слово «хохлы».
ДОРОГИН. В таком случае прошу извинить. Ей-ей, в нем нет ничего обидного. (Пауза.) Вы, я вижу, затосковали. Просто не знаю, как вас развлечь. Все-таки поищу листочек. Увидите, не сюжет – бриллиант. И прямо относится к нашей беседе. А вы пока послушайте музыку. Модная штучка по имени Ойра. (Ставит пластинку. Идет направо, останавливается у столика, у которого сидела Вера, перебирает бумаги.) Куда я дел его, остолоп… (Напевает.) «Нам по пути, вы не пожалеете…» Не он ли? (Берет листок.) Что это? Что значит сей сон? (Читает с озабоченным видом.) Девятьсот тридцать. Стрелки и улицы. Екатерининская. Пантелеймоновская. (Пожимает плечами.) Синий кружок. В нем таинственный знак – 5 г. Странно. Далее – Тюремная площадь. АУ? Что такое АУ? Отзовись! И черный кружок. Совсем непонятно. Все – в двух шагах от родных ворот. Можно сказать – моя округа. А я объясняю ей, что и где… Загадочно. Пещера Лейхтвейса. (Не заметил, что музыка давно смолкла, что за его спиной Вера, спрятавшая руку в кармашек.)
ВЕРА. Положите бумагу.
Дорогин кладет листок, медленно оборачивается.
Теперь – быстро. Что вы искали? Кто вы такой?
ДОРОГИН. Кто я такой? (Подчеркивает слово «я».)
ВЕРА. Ну! Говорите!
ДОРОГИН (ошеломленно смотрит на нее и вдруг – отчаянно). Стойте! Безумная! Не вынимайте руки из кармана. Говорят вам, я ищу свои записи. (Пытаясь улыбнуться, что плохо ему удается.) Однако, черт побери, как все просто… Всего лить «пиф-паф, ой-ей-ей – и умирает зайчик мой…» Так вы решили меня продырявить? Очень мило. Благодарю. И для этого вы явились в мой дом?
Вера молчит, тяжело дышит, рука – в кармане.
Между прочим, заметьте, я вас не просил оставлять на столе свои бумаги… (Вынимает платок, утирает пот.) Фу, пропасть… Авторское тщеславие никогда не доведет до добра. Сколько уроков, все не впрок. Хотел блеснуть. Распустить хвост. Ну, довольно. Идем отсюда. (Берет Веру за плечи, уводит к столу, за которым они чаевничали, усаживает ее.) Садитесь. Остыньте. Вы вся дрожите.
ВЕРА. Простите меня. Сдали нервы.
ДОРОГИН. Я понял.
ВЕРА. Какое-то наважденье… право… Марк мне сказал, что вы человек абсолютно порядочный.
ДОРОГИН (сердито). Очень польщен-с. Все мы – порядочные люди. И Марк, и я, и тем более вы. Но один порядочный человек от другого порядочного человека сейчас едва не отправил третьего туда, где нету ни слез, ни горестей, ни воздыханий, само собой. Порядочный, доложу вам, сюжет!
ВЕРА (взорвавшись). Да дайте ж вздохнуть от ваших сюжетов! Ну что мне до них и что мне в них? Что за шедевр вы там потеряли, без которого не могли обойтись? Зачем мне, по-вашему, нужно знать, как муж морочит свою жену, а та развлекается с кем попало? Зачем мне знать, объясните вы мне, как копошатся эти людишки, которые ради своей утробы способны ослепнуть и оглохнуть, не видеть, не слышать! Никого, ничего! Зачем мне их тупость? Вся эта пошлость!
Долгая пауза.
ДОРОГИН. Да. Основательная встряска. Успокойтесь. Вот что: хлебните водки. (Ставит на стол графин.) И я с вами. Обоим досталось. Не спорьте. Вы – чуть-чуть. Я – побольше. И нам полегчает. Вы не в себе. Пейте, вам сказали. Так нужно. До дна. Я знаю, что говорю. (Некоторое время ходит по комнате, искоса поглядывая на Веру. Затем останавливается перед ней, засунув руки в карманы.) Пошлость. Еще бы. Любимая брань. Всегда на устах у таких, как вы, благородных, самоотверженных барышень. Извольте-с, поговорим о пошлости. Несколько слов в ее защиту. И не вздумайте, что во мне возопил оскорбленный автор. Отнюдь, уверяю вас. Не подумайте также, что я опьянел. Если и так, то самую малость. Меня ни стопкой, ни двумя не возьмешь. Итак, затюканная всеми пошлость, я хочу сказать тебе похвальное слово. Пока на своих белоснежных вершинах сидят незапятнанные моралисты, не желающие ничего признавать, кроме своих студеных скрижалей, я вглядываюсь в твои черты и вижу в них столько ручного и теплого. Ты связываешь эту хрупкую жизнь с землей, с семьей, с потребностью в близости. Твердят, что ты можешь быть агрессивной. Но агрессивный высокий дух ничуть не лучше и не добрее. Где ты довольствуешься малой кровью, он требует ее океанов. Во имя своих высоких целей он не гнушается быть беспощадным. Ты хотя бы потолерантней, поближе к традиции, а это значит, что ты бываешь сентиментальной, слезливой, сопливой и слюнявой – отличные и редкие качества! От тебя струится сладчайший запах домашних пирогов и варенья, всяческих славных разносолов. Я вижу твой желтый абажур над вечерним столом с горячим чаем. Я слышу медлительные беседы твоих застолий, в них нет прозрений, но – слава Богу! – нет и претензий. Ты ценишь каждое мгновение, зная, что оно не вернется, и хочешь прожить его со вкусом. Твое время катится вдвое, втрое медленней, чем у твоих хулителей. И все равно его так немного, так быстро, так скоро оно кончается! Ты любишь счастливые концы, зная, что плохой неизбежен, ведь каждого поджидает смерть! Твои романы кончаются свадьбами, твои зрелища всегда живописны, твои сюжеты (шутовски кланяется) закруглены. Нет, я не стану бросать в тебя камень за то, что ты хочешь дать отдых и роздых, – так зябко за стенами твоих сказок! Такая стужа, такой мороз. У меня не найдется слов осуждения для твоих перин и твоих одеял, для твоих нетребовательных любовников. Я-то знаю, какое спасение укрыться под ласковой голой рукой, уткнуться в жаркую подмышку, прижаться к живой и теплой плоти. Даже за час, за минуту слитности, за миг один растворенья друг в друге, миг победы над одиночеством чего не простишь, чего не отдашь? Стократ заклейменная и осмеянная, немудрящая, пресная, узколобая, косноязычная, подслеповатая и такая понятная и всепонимающая, прими мое тихое «благодарю».
Некоторое время оба молчат.
(Медленно опускается на стул.) Прошу извинить. Я, видимо, пьян. И ко всему – дурной хозяин. Вам это слушать невыносимо.
ВЕРА. Вы не пьяны. Вы искренни. А слушать вас тяжко. И обидно.
ДОРОГИН. Простите.
ВЕРА. Обидно – за вас.
ДОРОГИН. Вон что… У вас золотое сердце. А стоит причитать над заблудшим? Который тем более вдвое старше. Впрочем,
