Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Одного уже точно не могло быть – возврата к прошлому, к провинциальным «Рогулькам» и «Фарфоровым избушкам», Омску и Кургану. То, что написано там, уже переиначено в новые формы, зацвело и запахло новым словом и краской. Иванов уже петроградец и все чаще поглядывает на Москву. Она уже поманила его своей толстой «Красной новью» и Б. Пильняком. Наступали времена «Возвращения Будды», «Чудесных похождений портного Фокина», «Иприта». И, как все переходные времена, они оказались у писателя хоть и невнятными, но не напрасными.
Глава 6
Красный писатель, «Красная новь»
Советское «народничество» и Воронский
В июне 1921 г. Иванов стал «попутчиком». К почетному званию «серапионова брата», не очень почетному пролеткультовца-«космиста» добавилось еще одно, пахнущее ярлыком. Для этого достаточно было напечататься в «Красной нови» – журнале «попутчиков», как окрестил Троцкий писателей, еще не определившихся со своей политической ориентацией. Впрочем, сам этот журнал задумывался сугубо политическим, публицистическим. Еще бы, если среди его авторов был сам глава советского государства Ленин, который одновременно был одним из его учредителей. И, как всегда, в крупных литературных мероприятиях, до своей вынужденной эмиграции, в появлении на свет «Красной нови» самое деятельное участие принимает Горький. Именно он рекомендовал на должность главного редактора известного партийца и газетчика Александра Воронского, сделавшего журнал вотчиной своих идей. Первым среди молодых советских писателей Воронский назвал имя Иванова. Как «целого литературного события», «крупного таланта» и «нашего». Это по Воронскому «наш», каким он увидел Иванова и чей образ-«портрет» создал по собственным представлениям: выдвиженец «подлинного демоса», «решительно и безоговорочно» принявшей советскую власть, революционную Россию. И пишет главным образом о деревне и мужиках и о том, почему они пошли в партизаны, стали красными, а не белыми – потому что только «русская революция дала им землю», «вдосталь робить» на ней, «свободно распоряжаться ей». Получается этакий писатель-народник, новый, революционный наследник Чехова, Бунина и особенно Горького и еще Глеба Успенского как верного индикатора означенной темы «власти земли». Особенно понравилось Воронскому (и в какой-то мере удивило его) то, что «через кровавую эпоху гражданской войны» Иванов «сумел пронести и сохранить большое, любовное, теплое, жизнепринимающее чувство», какую-то особую «радостность». В поисках эпитетов критик выбирает «звериная и непосредственная», соответствующая земле, краю, стране, откуда пришел в Петроград Иванов, т. е. из Сибири. Но Воронского это природное, сибирское происхождение радости не удовлетворяет, он переквалифицирует ее в «радостность» революционную, когда мужики-плотники, которые и в колчаковскую «дружину Креста» могли бы вступить, стали партизанами. Потому что, пишет Воронский, как и крестьянин, партизан – «трудовой, угнетенный человек», и, следовательно, идет «рука об руку» с большевистскими вождями, «с матросами, с рабочими и с Интернационалом, несмотря на свой национализм и земляную веру».
Видно, как Воронским здесь, в этом очерке творчества Иванова, руководит не столько лит. критик, сколько журналист, политик, коммунист, глава представительного «ленинско-горьковского» журнала. Ему надо представить антиподов «старикам»-«белогвардейцам». И потому он явно подверстал Иванова под революционного писателя, хоть и с оговорками на перспективу. В реальности же он, когда Воронский приехал в Петроград в 1921 г. за произведениями новых молодых писателей, был «серапионом», исповедовавшим аполитизм, в чем публично и признался в открытом письме Городецкому. И этим аполитизмом бравировал, как и другие «серапионы». Особенно явно это проявилось в их автобиографиях, которые напечатал журнал «Литературные записки» (№ 3). Воронский ссылался как раз на эту «серапионовскую» автобиографию Иванова в своем очерке. Мы помним, как сам Иванов отзывался о ней – в А-1922 – с хихиканьем, признаваясь, что кое-что в ней присочинил, приврал. И не столько по своей прихоти, сколько из духа «серапионовства», откровенного озорства: почти каждый из «братьев» написал такую же веселую автобиографию, скорее даже рассказ на материале своей жизни. А, по мнению Н. Корниенко, это был вызов официозу, «под влиянием их учителя»: «Пародийные по отношению к “высокой” идеологической критике автобиографии “Серапионов” написаны, словно в подтверждение тезиса статьи “Я боюсь” Замятина о творцах новой литературы – безумцах, отшельниках, еретиках, бунтарях и скептиках». Особенно яркой среди них в этом смысле была автобиография Зощенко, выдержанная «в стилистике мещанского сказа»: «Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем тоже – идеология. / Требуется нынче от писателя идеология. / Вот Воронский (хороший человек) пишет: / – Писателям нужно “тоже идеологически определяться”. / Этакая, право, мне неприятность!.. С точки зрения партийных, я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский… Нету у меня ни к кому ненависти – вот “моя точная идеология”».
Эта вот «радостность», с немалой долей «серапионовской» веселости и задора, очевидно, и создала интонацию «Партизанских повестей» о нечаянных партизанах-мужиках, в которых также можно усмотреть и пародичность, чаянную или нечаянную. Случайно ли и то, что место действия двух повестей перенесено на Дальний Восток как страну обетованную, что-то вроде российской «Индии». А значит, должны быть и вечные, неугомонные искатели мужицкого счастья, утопического Беловодья, чьи маршруты всегда пролегали куда-то на Восток. Чуть ли не в каждом герое Иванова есть что-то от таких искателей легенды. По-своему легендарен и Калистрат Ефимович из «Цветных ветров», о котором в округе идет молва и слава как человеке новой веры, пастыре, святом. Причем ее, эту святость, ему будто навязывают, тогда как сам он, наперекор всему, готов жениться на «городской потаскушке» Настасье. И кажется, что не в вере, не в духе здесь, в этой повести, дело, а в теле. Кроме Калистрата, мучится телесным томлением его сестра девственница Агриппина, пока не происходит ее падение, вожделеет к Калистрату его сноха Фекла. Завязаны на все плотское, материальное и сыновья Калистрата Семен и Дмитрий, бьющие жен. Хотят они бить и отца «под сердце» – «за снохачество». Но, в отличие от других, у Калистрата есть и томление душевное, которое перевешивает его внушительный «физический» вид: «Тело широкое, тяжелое», «тяжелая борода», «огромные руки» – но сам он себя чувствует «убогим», у него «всю душу замуслили» и идти ему «некуда». Он свое уже отходил, в
