Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Пишет так Иванов в декабре 1922 г. Год, абсолютно успешный для него, еще не прошел, а уже такой пессимизм. Значит, были рассказы «Альманаха первого» действительно редким, недостижимым взлетом краткого периода «серапионовского» аполитизма и вольных блужданий между пролеткультовцами и «формалистами», когда, как Ерьма из «Синего зверюшки», шел в город, к революции и вновь возвращался к «быту», к кондовой Сибири. Этот принцип маятника заложен и в книге «Седьмой берег»: среди пятнадцати ее рассказов есть такие, где революцию воплощают и красные, и белые, и казаки-«атамановцы», и какие-то люди в «островерхих шапках», и с «пятихвостыми амулетами», по-разному вовлеченные в повествование. Это «Подкова», «Лоскут-озеро», «Бык времен», «Шо-Гуанг-Го…», «Дитё». Но большинство изображает только быт, взвихренный революцией и гражданской войной сибирских деревень, «взбаламученное море» крестьянского мира. И далеко не только русского. Практически во всех рассказах, явно или не столь очевидно, присутствует «азиатское» начало. Причем не просто как экзотика, этнографические подробности, а как тип и стиль мышления, в первую очередь художественного. Некоторые рассказы вообще построены как «киргизские самокладки» – «что вижу, то пою», с почти ощутимой напевностью, лиризмом, прозой, практически переходящей в стихи или напоминающей поэму, балладу в прозе. И здесь маятник колеблется между исконно-русскими мифами о Беловодье, стране сбывшихся чудес («Полая Арапия», «Лоскутное озеро», отчасти «Жаровня архангела Гавриила»), и восточными, вплоть до дальневосточных («Бык времен», «Шо-Гуанг-Го…»), или даже языческими («Вахада, Ксари, Гуятуи», «Глухие маки»). Можно увидеть колебания, разброс и между чисто сюжетными рассказами («Дитё», «Глиняная шуба», «Синий зверюшка») и практически бессюжетными («Полая Арапия», «Лога», «Вахада, Ксари, Гуятуи», «Берег желтых рыб»). А в целом, выходит по Шкловскому: «На ущербе психологии, нет анализа, герои не говорят друг другу речей, у многих даже умышленно пропущены мотивировки действия», – писал он о «Серапионах». Так что без них, родимых, и здесь, в царстве мужицко-«киргизского» быта и бытия, не обошлось.
…и «сибирские». «Дитё» на «Седьмом береге»
Окидывая взглядом эту пестроту, не сразу и решишь, где тут заканчивается ученичество и начинается мастерство, где набросок, эскиз к хорошему рассказу, а где готовый шедевр. Значим, интересен, самодостаточен каждый рассказ как таковой, а все вместе они все-таки не так уж идеально и складываются в книгу. Потому и затруднился Иванов дать название новой книге, когда одноименный (заглавный) рассказ он «выбросил» из-за его «вычурности». А мог бы быть и ключом к книге, так как в его основе лежала казахская легенда о богатыре, переправившемся последовательно через реки: «рождения», «учения», «работы»; и только «подходит к четвертой реке, на седьмой берег – к реке счастья» («История моих книг»). Но тогда читатель начал бы искать, где здесь рассказы о рождении, учении, работе самого автора, предполагая автобиографичность книги. И повод был. Ибо первый рассказ «Седьмого берега» так и назывался – «Рассказы о себе». И вполне мог сойти за «рассказ о рождении» Иванова, когда вернувшийся к родителям герой, думая, видимо, осесть тут, отдохнуть от бродяжничества, заняться мирной жизнью («мать прячет привезенную и зашитую в перине винтовку»), свойственной «казачьим поселкам». Но нечаянное убийство слабоумным братом отца и вынужденное бегство из дома вновь выводят героя на дорогу странствий. И ничего хорошего она не сулит: на придорожных кустах висят «человечьи кишочки» – страшные следы междоусобных войн между казаками и новоселами, а по пути им встречается «караван киргизов», бегущих от голода («мора»). С таким багажом, в обществе овдовевшей матери и больного телом (малярией) и умом брата, начинает свой новый путь автобиографический, как уже думает читатель, герой этой книги.
Рассказы писателя, Иванова, с таким горьким опытом и такими зловещими знаками беды, не предвещают ничего доброго, веселого. И тем не менее в рассказе «Второй» из «Рассказа о себе» автор верит, вопреки всему, в лучшее. Последняя главка рассказа – почти стихи: «Через степь на солнце. / Через степь на радость. / Через степь – вперед… / Пески превратим в камень. Камень – в хлеб. / Веселых дней моих звенящая пена. / – Будь!». Но уже четвертый рассказ книги – «Полая Арапия» – говорит о кошмарах бегства снявшейся с места голодной деревни в мифическую страну изобилия Арапию, где «хлебушко спеет на три недели», куда «всех пускают бесплатно». Чего только не происходит на этом изнуряющем пути через «голубые пески»: драки из-за «корешков», поедание конского кала и покушение на людоедство, смерти и похороны и полная безысходность, обреченность. И пугающая достоверность, будто автор сам был среди этих ополоумевших от голода людей и его, как Мирона, за которым охотятся новоявленные людоеды, должны убить молотком. Откроет ли следующие рассказы читатель этой книги, оглушенный такими картинами, вместо обещанной радости? «Лоскутное озеро» уже не столь кошмарно, наоборот, даже кажется пародийным: напуганных скорым приходом «бальшавиков», крестьян, скрывающихся в камышах, некий «тонкорукий и востроглазый» подбивает «исцелить мученья», «сорок раз» обойдя вокруг «падвижницкава Ласкутного озера». И древний старик с таким же пародийным, ироническим именем «Хрументил», главный идеолог этого, так сказать, «крестного хода», «на телегу зарубки делат», чтобы не сбиться со счета кругов. Безумие, точнее, посмешище, останавливают некие военные, а сбитый с толку Андрейша уходит «к чернобандистам». Но недолго дает расслабиться читателю Иванов. После «сытых», сочащихся «медовыми травами» и бегущими прямо на охотника Ерьму лесных зверей рассказов «Лога» и «Синий зверюшка» автор вновь шокирует читателя, на этот раз рассказом «Берег желтых рыб». Особенно последней его главкой, где успешная рыбалка Серьги и его брата заканчивается ужасом – плавающими в воде человеческими останками: «вместо головы на плечах жидкое, как кишки, мясо», «рука с отрубленными пальцами», «труп с вырванным горлом и трепавшимися по воде жилами», «проплыл бок человека – тонкие, как бараньи, ребра и клочки белого мяса» и т. п. В тексте упоминаются японцы, и рыбаки выходят за рыбой в море, а не в реку. Но считается, что Иванов на Дальнем Востоке не был, а фигурирующий в «Береге» сумасшедший брат героя Борька заставляет вспомнить брата-идиота самого Иванова. Уж не навеян ли этот рассказ его пребыванием на острове на Иртыше летом 1918 г., где он, как «красный комиссар», скрывался от станичников, выдавая себя за рыбака?
Но Иванов настойчив. Действие последующих его двух рассказов – «История Чжень-Люня, искателя корня шень-жень» и «Шо-Гуанг-го, амулет великого города» – происходит также на Дальнем Востоке! Причем это явно не декорации – он хорошо знает, словно житель тех мест, природу и географию края, запахи, звуки, цвета его природы. А главное, его
