Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Другие «серапионы», как нарочно, здесь все сплошь «нерусские». Рассказы Лунца и в большой мере Слонимского – «еврейские», ветхозаветные, Никитина и Каверина – «немецкие» (действие происходит в немецких городах), Федина и Зощенко – условные, без ярко выраженных примет: русские города и польское «местечко». И только рассказ Иванова абсолютно сибирский. Это и география: Зайсан, Иртыш, Черноиртышские горы, Ирбитские телеги; и словечки: «чемерь», «согра», «сдришной». Да и весь аромат рассказа, как его автор чувствует, по слову Ю. Тынянова, все, к чему прикасается его взгляд – к избам, заборам, горам, лесам, топям, падям, – все здесь сибирское, особое. Даже глаз Ерьмы, «как распустившийся листочек зеленый, липкий и блестящий», а у Кондратия Ефимовича губы, «как пласты подымаемой плугом новины». Кто из «Серапионовых братьев» способен на такие глаза и губы? Тем не менее его «Синий зверюшка» стоит в ряду «серапионовских» только на третьем месте, между двумя «еврейскими», Лунца и Слонимского. Тоже по-своему с «запахом» и экзотикой. И только зверюшка синий у Иванова – условный, символический, в чем-то близкий «человеческим» зверям Никитина и Федина: глаз у этого зверюшки «не поймешь, какого цвету, только совсем человеческий». Несмотря на литературность, рассказы сборника ощущались весьма актуальными, т. е. «контрреволюционными». Не зря о нем охотно и сочувственно писала русская эмиграция – К. Мочульский, М. Цейтлин, А. Вольский. Потому, наверное, и вышел альманах столь маленьким, почти брошюркой, без поэзии, словно боялись санкций власти, ужесточавшей свою политику по искоренению всякой крамолы с 1922 г.
Зато на последней странице этой 125-страничной книжечки издатели поместили внушительный перечень изданий «Серапионовых братьев». И пусть многие из книг И. Груздева, Иванова, Каверина и др. названы с пометой в скобках «готовится» или «печатается», но любой бы понял, что «Серапионы» больше, чем этот скромный сборник. И особенно Иванов, чей список здесь самый большой: «Партизаны», «Кургамыш – зеленый бог», «За спиной моря», «Лога». А издательство «Эпоха» готовила целое собрание его сочинений: «Т. I. Цветные ветра. Повесть. (печатается). Том II. Ситцевый зверь. Рассказы (тоже)». Эта «Эпоха» – издательство того же толка, что и «Алконост» (там напечатан альманах), возглавлявшееся Замятиным и Чуковским и печатавшее столь же «старых», старорежимных писателей. О чем Иванов и писал Урманову: «Изд. “Эпоха” это уже имя. Там печатаются Белый – “Котик Летаев”, Замятин, Сологуб – “Заклинательница змей”, роман, Чуковский, А. Толстой, Ремизов и моих два тома». И добавлял: «Напечатают лучше “Алконоста” и обложка М. Добужинского». Потому и имел полное право здесь же написать: «Есть все данные, что мне удастся сделать себе имя».
И это не хвастовство. 1922 год станет для Иванова буквально прорывным, и один рассказ в «Альманахе первом» «Серапионовых братьев», вышедшем в апреле, был только одной из многочисленных его публикаций того года. Тут важно было не сбиться с пути, пройти меж соблазнов и посулов разных лит. школ и течений, оставшись самим собой. На заре своей литературной деятельности Иванов считал себя пролетарием (первая серьезная публикация была в горьковском сборнике пролетарских писателей), свое творчество – простонародным, что поддерживалось всем укладом и строем его жизни, и остававшимся таким вплоть до вхождения в объединение «Серапионовы братья» и утверждения в рядах «братьев». Редактировать пролетарский журнал «Грядущее» и писать в рецензиях на книги пролетарских поэтов, что «знамя современной поэзии – революция» как условие размежевания и объединения поэтов, и при этом быть «серапионом», помещать свои рассказы среди «эстетских» рассказов Лунца и Каверина, надеяться сделать имя в «эстетском» издательстве «Эпоха», в ряду книг Белого и Сологуба, и не растеряться, не запутаться, значит, иметь твердую, неколебимую основу, стержень своего творчества. Тот, что его соратники и он сам называли «бытом», и то, что мы назвали единством природных стихий и человека, органичным, первородным. И еще сибирским, евразийским.
И потому Иванова так возмутила критика поэта-коммуниста С. Городецкого (бывшего «декадента») «Петербургского сборника», где «Серапионы» соседствовали с мэтрами Серебряного века. Главенствовавший там Замятин, по словам рецензента, «целиком остался в старом, а вместе с техникой передает своим ученикам свою квель и плесень идеологическую». К произведениям, воспринявшим указанную «плесень», Городецкий отнес и рассказ Иванова «Лоскутное озеро», всерьез приводя как главный аргумент присутствия в этом рассказе с «зубровской идеологией» эпизод из начала рассказа, когда деревенские «бабы, оплакивая убитых», «плакали одинаково» «над белыми и красными». Высмеивая такой «аргумент», Иванов и Федин, написавшие ответ в «Правду» и «Известия», дерзили именитому рецензенту: «Не правда ли, было бы куда художественнее, если бы Всеволод Иванов описал, как жены белых отхватывают трепака вокруг убитых своих мужей, в то время как жены красных голосят над убитыми красноармейцами» (17 марта). Но, увы, искусства без идеологии не бывает. Так что аполитичная «серапионовская» литература должна была стать добычей новой, советской, «воронской».
И редактор «Красной нови» Воронский уже наметил кандидатов в новые советские писатели из тех же «Серапионов». Это Никитин, Федин, Зощенко и, конечно, Иванов. Они, писал он, враждебны и эмиграции, и «последним “властителям дум” в литературе». Ему вторил П. Коган, говоривший, что скоро идиллия «Серапионов» закончится и, «дети революции», они неизбежно станут писателями советскими. А когда Иванова с Пильняком принял у себя сам Троцкий, в 1922 г. не только нарком и политический тяжеловес, почти преемник Ленина, но и литературный критик, стало ясно, что их фактически обхаживают, заманивают в провластные, официальные писатели. Иванову это понравилось. В письме А. Толстому он назвал Троцкого «превосходным человеком». Хотя подробностей, кроме того, что нарком «книгу пишет о современной литературе», не сообщил. Восторги адресованы человеку, а не идеологии. «Сдаваться» официозу не было ни желания, ни необходимости. Еще манила воля, гуляли мысли. Хотелось и за границу, и в Сибирь, и на Дальний Восток, и еще, как писал он Урманову, «в Туркестан и Самарканд». И в письмах Толстому чувствуется этот соблазн лучшей, заграничной жизни, искушающей Иванова: в России же «литература не нужна – ее никто почти не покупает, а занимается блядством, картишками и выпивкой». В общем, «волчья жизнь». Но тут же едва появившийся искус подавляет, уверяя: «Я глубоко верю в Россию», «национальную Россию» и «в искусство». И в свое литературное дело, которое так ошеломляюще сильно начал. Надо учитывать, что делился он этими непричесанными, враздробь, мыслями с Толстым-эмигрантом. Которому, наоборот, хотелось вернуться в Россию. И, как эхо, повторяя его слова: «Россия должна взять на плечи груз мирового искусства», Иванов, видимо, сдерживал
