Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Но Горький был уже в эмиграциии, возобновил переписку с Ивановым только в январе 1923 г. Добили его, заставив уехать, и революция, и контрреволюция: в августе 1921 г. сначала умер, от революции, Блок, через две недели расстреляли Гумилева. Революция перепуталась с контрреволюцией, добро со злом, культура с бескультурьем, пролетарский строй с буржуазным нэпом настолько, что распутать уже не было возможности. Страна впадала если не в абсурд, то в фантастику, так что растущая популярность этого жанра становилась понятной. Нарастали фантастические элементы и в творчестве Иванова, и до отчетливого их проявления в его произведениях было уже не так далеко. Можно сказать, что и сам Горький оказался «на отлете», подобно Иванову. Да и Лунц в июне 1923 г. покидает Петроград и меньше чем через год умирает. Оставшийся в городе другой учитель «Серапионовых братьев» Замятин, во всеуслышание заявивший, что «он боится», тоже как-то отдалился от братства. Вывод его статьи «Я боюсь» был неутешителен: «Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».
Альманах «Серапионовых братьев» «1921» написан как раз «безумцами, отшельниками, еретиками» и т. д., о которых пишет Замятин. Безбоязненно, без оглядки на власть. Но альманах так и не вышел, оставшись в архиве финского издательства. А коммунистическая власть, почувствовав угрозу, решила задавить крамольные, «замятинские» настроения. Одни, увидев гибель Гумилева, начали эмигрировать в Германию (Ремизов, Белый, Горький, В. Ходасевич), другие выжидали и надеялись и еще пытались воздействовать на большевиков. Возможно, и Замятин, когда писал в статье «Новая русская проза» о «Серапионовых братьях», имел перед собой образ Иванова в шубе как диковинной «зверюшки», «серохоботного мамонта» и «медведя в пенсне» одновременно. Иначе не написал бы, что Иванов меньше думает в прозе, но «больше нюхает»: «Он обнюхивает все без разбору, у него запахи» штанов, рук, псины, навоза, грибов и т. д. – «каталог можно продолжать без конца. Нюх у Иванова – великолепный и звериный». В остальном автор романа «Мы» и «Пещеры» ему отказывает – в философии, умении слышать «музыку слова», строить сюжет. Связывая Иванова только с «Серапионами», он витиевато пишет, что «билет в вагоне» «братьев» «ему дает только импрессионизм образов». А быт, «революционный быт» мешает ему усесться как следует, тянет его назад, и «бытовеет» он «все гуще». Ведь даже Лунц, абсолютный «западник», писал в программной статье «Почему мы Серапионовы братья», что «Всев. Иванов, твердый бытовик», все же «признает Каверина, автора бестолковых романических новелл», и никакой замшелости, догматизма, «бытовения». Одно не мешает другому, наоборот, дополняет: «восточник» может учиться у «западника», «западник» – у «восточника». Тот же Каверин считал, что «Дитё» Иванова – «рассказ, построенный по всем правилам западного мастерства». «Дитё» опубликовано в 1922 г.
Было о чем подумать Иванову. О том, как вредна в литературе партийность (Пролеткульт). Но настолько же порочна и полная беспартийность, всеядность («Серапионовы братья»). О том, как нельзя идти только назад, в Серебряный или XIX век, к Ремизову и Лескову. Неясно политическое будущее страны, объявившей частичный возврат к буржуазным порядкам – нэп. Зиновьев в 1922 г. закрывает Диск, Троцкий отрицает существование пролетарской литературы, Ленин заявляет о высылке «буржуазных» философов и других спецов из СССР, Дзержинский заводит дело на эсеров и начинает выслеживать и арестовывать наиболее известных и активных из них. И над Шкловским, еще одним «серапионом», бывшим эсером, нависает угроза ареста. Но он – не Замятин, ему ближе живая жизнь, живая литературная практика, и даже свою теорию сюжета он придумал на примере текстов самого нетеоретического и самого живого из дореволюционных литераторов – Розанова. Он больше эссеист, чем ученый, прозаик, чем литературовед, и грань между тем и этим определить невозможно. Шкловский и к «Серапионам» относился и как равноправный брат Скандалист, и как учитель, мало отличаясь от них по возрасту, будучи 1893 года рождения. Иванов младше его всего на два года, почти ровесник!
И все-таки Замятин, и тем более Шкловский, несомненно, помогли Иванову в его шатком положении писателя – недопролетария и недосерапиона. Он «бытовик»? Нет, это только производное. Все эти запахи, осязательные, обонятельные, зрительные, слуховые ароматы его произведений не от банального «быта», а от Сибири – земли, страны, масштабы и возможности которой еще никто не оценил. Ее загадка – в этой мощной потенции, когда сначала говорит земля, а потом человек, на ней живущий. Природа в Сибири, «земля», опережает человека, ее инстинкты, буйная энергетика – человеческие дела, мысли, поступки. И потому сначала надо понять эту «землю», «почву», силу, идущую от нее, человека как ее часть и только потом встать над ней, умея управлять ей и собой. И все это возрастает на порядок, когда Сибирь эта – азиатская, а человек – метис русско-азиатского происхождения. Все усложняется, но и расцветает новыми красками и словами. И не только «областными», диалектными, а «азиатскими», на грани русского и «восточного». Как такой быт охватить, показать, оживить да еще спаять сюжетом и композицией? Выход очевиден – метафорами, сравнениями, образами, высвечивающими, словно вспышками, связность всего со всем, как ту «полифонию», о которой писал Замятин. Но не только формальную: сюжет и композицию, а универсальную – природных стихий, природы в целом, человека, русского и азиата, крестьянина и рабочего, белого и красного.
И все-таки «публицистика», о которой писал Лунц, действительно испортила Иванова. В рассказах конца 1921 и 1922 гг. он иногда утрачивает чувство меры, часто педалирует образность, нарушает полифонию. «Каков» – сравнительных союзов – в них неоправданно много. Ими перенасыщена повесть «Цветные ветра» и отчасти «Голубые пески», они расцветили рассказы «Седьмого берега», и поэтому в альманахе «Серапионовы братья», первом и последнем, дошедшем до печати, первое место в оглавлении занимает уже не он, а его конкурент по «бытовизму» Зощенко. Да и составляли сборник уже не Горький, а сами «Серапионы», видимо, Шкловский. Вообще, последовательность, очередность в этом альманахе говорит о нем не менее его содержания. И вообще, в книге много «приемов» чисто литературных, стараниями учителей «Серапионов» – «формалистов» Шкловского и Тынянова. Можно сказать, что литература в этом сборнике побеждает
