Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
И все же важнее всяких чтений, собраний, встреч были публикации – писатель должен печататься! Больше всего в 1921 г. Иванов печатался в журнале «Грядущее»: «Смерть», «Книга», «Глиняная шуба», «В дни бегства» – то есть почти в каждом номере. Такую интенсивность можно объяснить тем, что в «Грядущем» он пользовался каким-то исключительным авторитетом и в декабре 1921 г. даже стал редактором и чуть ли не половину 1922 г. вел «редакционную работу по журналу, распределение и приемку рукописей» вместе с двумя сотрудниками. В непролетарских органах печати ему еще предстояло завоевать место, стать одним из ведущих авторов. Если считать таковыми «Красную новь», орган Главполитпросвета, то там Иванов утвердился как постоянный автор в 1922 г., когда в № 1 за этот год появится повесть «Бронепоезд 14–69», а с № 3 начнет печататься роман «Голубые пески». Пока же, в четырех номерах «Красной нови» за 1921-й будут опубликованы только «Партизаны» и «Алтайские сказки» – начало хорошее, но требовавшее продолжения. А еще – уточнения своей идейной ориентации. Приметы дрейфа в сторону чисто «литературных» «серапионов» и их вдохновителей Замятина, Чуковского и особенно Ремизова мы уже отметили в рассказе «Синий зверюшка».
Куда серьезнее был факт участия Иванова в лит. альманахе «1921», составленном из произведений «Серапионов», их первом коллективном сборнике. Будь он тогда издан и обнародован, Иванов приобрел бы оттенок уже «белого» писателя. Горький, формировавший альманах, так и сказал, обозревая его содержание: «Если посмотреть поверхностно: контрреволюционный сборник». Однако тут же добавил: «Но это хорошо. Это очень хорошо». Потому что, объяснил свои «контрреволюционные» слова: «Очень сильно, правдиво». И далее что-то по поводу «физически ощутимой истории, живой и трепетной». Но финских издателей из Хельсинки, где планировалось печатать альманах, видимо, больше беспокоило как раз это антисоветское содержание будущей книги, потому-то, наверное, она в итоге так и не вышла.
Одна пьеса Л. Лунца «Вне закона» чего стоила. Любой читатель сквозь декорации условной Испании видел современную советскую Россию, где революция, тоже «обещавшая свободу всем, превращалась в диктатуру, основанную на терроре». Увидели это и советские надзирающие органы, запретив пьесу как «политический памфлет на диктатуру пролетариата в России», по словам Луначарского. Тоже кстати, драматурга, но «правильного». По законам драматургии разворачивается действие и в другом произведении Лунца в альманахе – в рассказе «Бунт». Мальчик, дитя как живой символ Гражданской войны и ее самых кровавых противоречий, который у Лунца был сыном большевика-коммуниста, становится героем и рассказа Иванова («Дитё»). Только перетолкованным по-своему, по-сибирски: здесь мальчик уже сын белого офицера, убитого красными; мальчика оставляют жить, потому что «невинное» дитя – вне всяких революций и политики. Потому что жизнь всегда берет свое, без идеологических различий.
Сознательно или подсознательно, но эта мысль Лунца могла повлиять на замысел будущего рассказа Иванова. И без того чувствительного и неравнодушного к творчеству и отдельным произведениям своих учителей и соратников (еще раз вспомним Гребенщикова, Горького, а также Гастева), он увидел, что у «Серапионовых братьев» царит настоящий культ заимствований, обусловленный их пониманием литературы вне «общественности». И на этом поле «тотальной» литературы трудно быть стопроцентно самостоятельным, вне опыта, наработок, приемов предшественников. И, видно, «Серапионы» этой самостоятельности ничуть не стеснялись. Потому и назвались созвучно произведению Э. Гофмана – в этом и таился их изначальный литературный «порок»: сначала опора, потом заимствования. Видный «серапион» В. Зильбер, впоследствии Каверин, писал откровенно гофмановские рассказы – «Одиннадцатая аксиома» в «1921» явное тому доказательство. Другой «серапион» Никитин в своем «Рвотном форте» показал верность учителю и еще Замятину, автору «Уездного». Заметны следы того и другого писателя в «Рваных людях» Слонимского. Можно утверждать, что на самобытном стиле рассказов Зощенко отразилось творчество этих двух корифеев Серебряного века, да и семинары Дома искусств он тоже посещал. Тогда почему бы и не говорить о взаимных, перекрестных влияниях с возможностью вычислить «среднее арифметическое» в творчестве «Серапионов» как лит. содружества? Декларировали свободу творческой индивидуальности, а все постепенно «переопылились», и в Никитине можно найти Слонимского, Зощенко, Лунца, и в каждом из них понемногу друг друга.
Лунц был душой «Серапионовых братьев», их локомотивом, заводилой, он «внес не только дух занимательной дискуссионности, но и стремительность, устраивал “веселые игры”», «знаменитые кинопародии». А однажды «разыграли» целый фильм «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова». «В нем, – вспоминает Каверин, – рассказывалась мнимая аристократическая биография Иванова, показавшаяся нам особенно забавной потому, что мы все, разумеется, знали подлинную биографию “брата Алеута”». Устраивал вечера Лев Лунц – одновременно артист, конферансье, режиссер и театральный рабочий. Мог ли это не оценить Иванов, «театрал» с балаганных времен? И потому, когда юный Л. Лунц в 21 год (в 1922-м) окончил университет, то Иванов качал его вместе со всеми. Этот контраст уловил Шкловский, написавший в «Сентиментальном путешествии» об этом эпизоде: «И мрачный тогда Всеволод Иванов кинулся вперед с боевым криком киргиза». «И чуть не убили (виновника торжества. – В. Я.), уронив на пол». Так что за творчеством автора «Бунта» Иванов, безусловно, следил и не мог избежать, хотя бы косвенного, влияния этого юного гения.
Кстати, Шкловский, один из учителей «Серапионов», читавший им в Диске основополагающий для их прозы курс лекций «Теория сюжета» и там же проводивший для них семинары, дал в альманахе «1921» рассказ, скорее очерк, «В пустоте» – отрывок из будущего «Сентиментального путешествия». Единственный из учителей и одновременно член братства – брат Скандалист. Хотя чему мог научить эпизод из реальной жизни автора, Шкловского, тех, кто не нюхал пороха на Гражданской войне и не был в рядах эсеров в 1918-м, самом антисоветском для них году. Он даже хотел назвать свой текст: «В дырке от бублика. Из воспоминаний социал-предателя». Социал-предателями называли большевики эсеров. Тем самым, словно отвращая от политики этим рассказом, изображая свои недавние бестолковые похождения в Херсоне в 1920 г. во время наступления Врангеля. Теоретик сюжета Шкловский, таким образом, и на своих текстах опробовал свое понимание сюжета «как явления стиля», «как приема» и прочих словесных экспериментов.
Альманах заграничный. Рассказы «нерусские»…
Иванов мог уже тогда приглядываться к такой «розановской», по имени учителя Шкловского, прозе. Тем более что через четыре года напишет с ним вместе такой экспериментальный роман «Иприт». Во многом и как последствие их дружбы,
