Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Одним из таких собирателей и выступила группа «Серапионовы братья». Группа без манифестов, лозунгов, программ. Причем принципиально: «В феврале 1921 г., в период величайших регламентаций и казарменного упорядочения (…) мы решили собраться без уставов и председателей». Чинность, чопорность, однообразие русской литературы надо лечить авантюрным романом, Стивенсоном и Дюма – классиками не меньшими, чем Толстой и Достоевский. Главное, «чтобы голос не был фальшив, чтобы мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было». И уж совсем крамольно: «Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность», и потому неважно, «некоммунистический рассказ» это или коммунистический, лишь бы было талантливо. И наконец: «Мы не сочлены одного клуба, не коллеги и не товарищи, а – Братья». То есть свобода без границ! Это писал Лев Лунц, по праву неформального лидера объяснявшего в специальной статье, «Почему мы Серапионовы братья». Духовными отцами «Серапионов», наряду с Замятиным, были Н. Гумилев, В. Жирмунский, А. Белый, В. Шкловский и Ю. Тынянов, читавшие лекции. Ну и, конечно, совершенствовал и оттачивал свой талант Иванов на семинарах тех же корифеев, включая непременного Чуковского. И если рядом были столь же талантливые, жаждавшие новой литературы молодые «дисковцы» – М. Слонимский, Н. Тихонов, Е. Полонская, совсем юный В. Познер и давно не юноша М. Зощенко, то почему было не попробовать создать свой Диск в миниатюре? И опять же совместно – ибо точно не известно, кто был автором, – придумали название группы. Другая придумка – прозвища, которые должны получить все «серапионы», – подчеркивала индивидуальность каждого члена братства. «Груздев – брат-настоятель, Никитин – брат-канонарх, Лунц – брат-скоморох, Шкловский – брат-скандалист» и т. д.
В новоприбывшем Иванове сразу опознали «азиата». И окрестили братом Алеутом, без вариантов, даже у такого изобретательного на слова и прозвища, как Ремизов, некоторых «серапионов» перекрещивавшего: Зощенко, Шкловского, Никитина. Именно последний, по его словам, и дал Иванову это несколько необычное прозвище. Ярый «ремизовец», он писал своему кумиру о сибиряке: «…Год тому назад приехал в Петербург и попал в Пролеткульт. Человек он сибирский, насыщенный, с монгольскими реденькими усами, лет ему – 31 (на самом деле Иванову было 27. – В. Я.). К 18 году выпустил там книгу рассказов (…), прозвал я его – братом Алеутом». Алеутские острова, где живет этот экзотический народ, не в Сибири, а намного дальше, на краю света. Возможно, этому прозвищу Иванов обязан своей знаменитой шубе. Как пишет Шкловский, «Всеволод (…) достал деньги и купил большую шкуру белого медведя – такие шкуры клали в дореволюционное время на полу в богатых домах. Были шкуры очень тяжелы (…). Но Всеволод скроил из медведя себе полушубок, достал скорняка, который скрепил эти тяжелые пласты меха. Обычный человек такую шубу носить бы не мог, но Всеволод был крепыш». Многие «серапионы» отметили эту необычайную шубу, и Слонимский нашел вполне сибирское сравнение облаченному в нее Иванову: «Купил сибирскую шубу и похож теперь на медведя в пенсне». Е. Полонская, увидевшая в шубе «куртку», вспоминала, что «скоро его уже знали по этому признаку (“доходящей до колен куртке из необычайно пушистой белой медвежьей шкуры”) и говорили: “Это Всеволод идет охмурять издателя и редакторов”». Тот же Слонимский передает слова Зощенко, по-своему перекрестившего Иванова: «Наш сибирский мамонт», так как «брат Алеут» «не очень привилось». Возможно, на такое сравнение Зощенко подвигла та же шуба, «необычайно пушистая». А молчаливость Иванова на собраниях «Серапионов» вызвала у Слонимского еще один образ: «Он, отвалившись к спинке стула, жмурился в лучах похвал и был похож немножко на азиатского божка, может быть, даже на самого Будду».
Как бы кто ни воспринимал Иванова внешне, все улавливали в нем это, «азиатское». А он и не отказывался, видимо, и рад был подчеркнуть это лишний раз. А его рассказы, как нарочно, только укрепляли это «азиатское», «восточное» впечатление. Рассказ «Синий зверюшка» написан будто в подкрепление этих «звериных» образов и сравнений. Будто не Иванов, а тот «медведь в пенсне» его писал. Что чему тут предшествовало – рассказ ли повлиял на «имидж», и Иванов сшил шубу под «Синего зверюшку», или наоборот, пушистая эта шуба возбудила в его воображении целую вереницу животных образов (нечто «кошачьей породы, ростом с собаку, ус кошачий, а глаз (…) совсем человечий»; «темный медведь»; «старый кабан»), – неизвестно. А есть еще «лошаденка, брюхастая и лохматая», и мамонт, который то ли водится, то ли нет («невидим») в том глухом лесу в селе Нелашево. Этот мамонт, скорее всего, и побудил Зощенко сравнить самого Иванова с мамонтом, а троекратное возвращение героя по имени Ерьма в село, которое он хочет покинуть, приближает рассказ к сказке. Вольно или невольно Иванов мог написать этот рассказ «на публику», чтобы не только удивить, поразить, но и подчеркнуть близость их принципам.
«Синий зверюшка» превзошел ожидания: эффект был настолько силен, что рассказ «даже не разбирали», как обычно, у новичков, и «в тот же вечер Всеволод Иванов был принят в “Серапионы”», – вспоминала Е. Полонская. При этом она почему-то переносит этот вечер в иное время года: «В этот зимний вечер он появляется…» Тогда как общепринятая дата знакомства Иванова с «Серапионовыми братьями» и вступление в группу – май 1921 г. Видимо, все-таки Иванов приходил к «Серапионам» в Диск и раньше, например в марте: подтверждение этому в одной из публикаций. Май запомнился больше, так как на этот раз Иванова рекомендовал сам Горький: «Здесь Всеволод Иванов, из Сибири. Отлично знает деревню», – вспоминал Слонимский, в чьей «дисковой» комнате происходили «серапионовские» собрания. Правда, он не пишет в своем мемуарном очерке о том «вступительном» для Иванова вечере, когда он читал «Синего зверюшку», упоминая его в одном ряду с чтением Ивановым и других рассказов: «Почти каждую субботу “сибирский мамонт” приносил нам новый свой рассказ. Какой-то рог изобилия – “Дитё”, “Лога”, “Синий зверюшка”». Зато общее впечатление выражено достаточно красноречиво и ярко: «Нас поражали острые, из самых глубин выхваченные сюжеты, яркие характеры, замечательный язык. Мы наслаждались заразительным буйством
