Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Но к тому времени – весне 1922 г. – Иванов уже год, как числился участником «Серапионовых братьев» – группы «чистых» литераторов, демонстративно отсылавших себя к эпохе Э. Гофмана, литературному XIX веку, модернизированному опытом символистов и акмеистов Серебряного века. Петроградский собрат Иванова «космист» Князев из «Кузницы», вскормленной Пролеткультом и в итоге от него отпавшей, «Серапионов» отчаянно ругал. В главе «Искусство мертвецкой» из «Декларации пролетарских писателей “Кузница”» есть сурово-критический пассаж с их упоминанием: «Мир, из которого черпается литературный материал – это неслыханный культ индивидуализма, близкий к умопомешательству, порнография, физиологические отправления, плохо прикрытая революционной фразой барковщина “Серапионов” и т. п. Искусство старого строя вступило в фазу окончательного распада. И мы (…) вбиваем последний гвоздь в крышку этой раскрашенной гробницы искусства».
И в этой «мертвецкой», в этой «жуткой храмине», в которую уже забивают последний гвоздь, вдруг оказался Иванов. Каким образом, почему? Ведь, как мы видели, у пролетписателей ему было не так уж плохо. Он не был поэтом, как почти все пролеткультовцы, «кузнецы» и «космисты». Стихи, правда, писать продолжал, но их не привечали. А вот его рассказы печатали охотно, в первую очередь журнал «Грядущее»: «Киргиз Темирбей» (№ 4–6, под названием «Смерть»), «Книга», «Глиняная шуба» (№ 7–8), «Отец и мать» (№ 9–12, под названием «В дни бегства») – в течение всего 1921 г.! Хотя ничего сугубо пролетарского в них не было, кроме художественного мастерства и знания жизни. Действительно, «в чем сущность пролетарской культуры, понимали слабо», пожалуй, все ее адепты. Зато была широкая просветительская программа, ширился и круг знакомств Иванова, появились друзья, как Князев и даже девушка Анна Веснина, будущая его жена. В марте, как только освоился в городе и закончилось наводившее панику Кронштадское восстание, он повеселел и начал искрометную переписку с сибирскими друзьями Урмановым и Сорокиным. И вдруг «Серапионовы братья» – явление рафинированное, интеллигентское, чисто петербургское, можно сказать, буржуазное. Полная противоположность Пролеткульту. Уж вот где Иванов действительно почувствовал себя «азиатом», «алеутом» на фоне западников-европейцев-гофмановцев – Серапионов.
Все дело в Горьком. Не будем забывать: именно к нему, в его распоряжение направляла газета «Советская Сибирь» Иванова. Вот с каким документом уезжал он из Омска в конце января 1921 г.: «Удостоверение. Предъявитель сего, сотрудник газеты “Советская Сибирь” Всеволод Иванов с женой Марией Николаевной откомандировывается с 15 января 1921 г. в г. Петербург в распоряжение зав. литературным отделом Наркомпроса т. Горького». Но Горького не оказалось дома. Об этом мы узнаем из письма Иванова от 5 февраля. Видимо, недавний омич был очень огорчен, может быть, и зол, ибо было это «скверно», и вообще нехорошо оказаться одному в огромном незнакомом городе. И тогда в роли Горького выступил Иван Ерошин и к моменту приезда Горького, 28 февраля, т. е. через три недели после прибытия Иванова в Петроград, Ерошин и устроил Иванова в Пролеткульт, нашел какую-никакую работу, пристанище в редакции журнала «Грядущее». Туда он и просил Горького писать, как только тот вернется. В уже цитированной «Сентиментальной трилогии» Иванов пишет, как заботился о нем Горький: «Дал записку в Дом ученых», где он получал продуктовые пайки, посылал ему «колбасы и хлеба», по горьковской же записке ему выдали пару сапог вместо его омских ботинок с отскочившей подошвой, которую он «примотал ржавой проволокой».
Но делал это высокий покровитель Иванова, оказывается, небескорыстно. Взамен он должен был писать хорошие рассказы. А когда хороших не получалось, Горький задумывался. Иванов вспоминал, что Горький звонил ему «каждое утро, спрашивая: “Едите, пишете?”», но если написанное им ему не нравилось, то он переставал звонить, становился сухим, неприветливым, «пустым», чужим. Оставалось обидеться и уйти или даже вовсе уехать обратно в Сибирь, как это сделали в разное время Ерошин и Урманов. Это был критический момент в биографии Иванова. Видимо, в это время он написал письмо, помеченное 19 марта, весьма неоднозначное, противоречивое по явным и скрытым в нем эмоциям. Начинает с главного, насущного: «Нельзя ли мне как-то устроить некое количество хлеба», ибо выйти из помещения «не имеет возможности (сапоги развалились и нездоровится)». Потом Иванов сообщает, будто докладывает: «несмотря на “нездоровье”, работаю над рассказом и переписываю другой – “Партизаны”, написанный еще в Сибири». Горький знал о том, что у Иванова неладно с одеждой и питанием, а следовательно, и с настроением, но заниматься благотворительностью, как объявил встретивший его в феврале т. Ионов, зав. петроградским отделением Госиздата («У нас не богадельня», – сказал он обескураженному Иванову), наверное, тоже не хотел. Кстати, этому И. Ионову Иванов очень хотел показать всю силу («Я имею возможность выжать лапой больше трех пудов») своей обиды, но просто «ушел». Обо всем этом он писал Горькому еще 8 февраля, и все могло повториться и с Горьким, когда тот сказал, что его «рассказы необработанны, небрежны, напечатать их нельзя».
И все волшебно изменилось, когда Иванов написал рассказы хорошие. И вот он, у которого до этого были «солдатские ботинки, горелые обмотки, короткая шинель, и сам он, как опаленный, борода у него довольно длинная, но недавно выросшая и сосульками, и брови – как будто он их пожег на костре» – сразу получает деньги и «крепкие ботинки – две пары». Так пишет Шкловский, передававший деньги Иванову, замечая, что «Горький хорошо умеет описывать», ибо встреченный им на улице Иванов точно соответствовал описанию Горького. Можно подумать, что он специально держал сибиряка в черном теле. Выручили характер, уверенность в собственных силах, талант. Но и не только это. А именно – тот литературный багаж уже написанных в Сибири рассказов и особенно впечатлений от пережитого за эти годы, который помог, как он пишет Горькому, «переписать “Партизан”». Или текст, получивший потом это название. История того, как Иванов совершал этот подвиг написания рассказа для Горького, который, наконец, порадовал его, заставил «радостно потирать руки», тоже своего рода рассказ, отдельное художественное произведение. Сначала Иванов «злобно говорил сам себе: “Ну и не надо, ну и сдохну”. Слезы были на моих глазах». Лежа на диване, он уже «решил тихо умирать». Жалко было того, что не приедет в Дом ученых, не будет стоять в продуктовых очередях, «не есть хлеба великих мудрецов». «Гордость и злоба» боролись в нем. Победил же труд и, конечно, талант: на вырванных из Британской энциклопедии – что ему имущество художника С. Маковского, если речь идет о его писательской репутации! – картах («десятка два») он писал, «не отрываясь от стола, трое суток». На четвертые, пишет Иванов, «хлебные мои запасы кончились, и рассказ –
