Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
История красивая. Но, как всегда у Иванова, с привкусом вымысла, романтизма, героики. Наверное, фактор привезенных из Сибири практически готовых рассказов был решающим. Оставалось подредактировать, кое-что подправить, придать рассказу нужное направление и назвать его «Партизаны». И точка. Объяснять, что партизаны эти именно красные, тогда не надо было. Только Булгакову в первом своем романе надо было уточнять, что «гвардия»-то белая. А в 1921 г. партизаны могли быть только большевиками, иначе – контрреволюция. Между тем в первом рассказе, а по объему и сюжету – повести, артель плотников, подрядившихся «в Улейском монастыре амбары строить», партизанами становятся случайно. Могли бы и в колчаковскую «дружину креста» записаться, чтобы «большевиков крыть». Эпизод с самогонкой, конфискованной колчаковскими милиционерами, и случайный выстрел одного из артельщиков, убивший милиционера, заставил плотников прятаться в лесу, где они и стали партизанами, отогнав отряд посланных на их поимку белополяков. И вот они уже сами стали отрядом, пишет Иванов, который стал быстро «пополняться», и вчерашний разбитной парень с лихой то ли фамилией, то ли прозвищем Кубдя, еще недавно покупавший на базаре гармошку и глиняные петушки, выпивавший зараз два ковша самогонки, уже произносит целую речь: «Не надо нам колчаковского старорежимного правления, желаем свою крестьянскую власть»; и добавляет, что «идет из-за Урала Красная Армия».
В советском литературоведении была точка зрения, что таким, стихийным образом неграмотная масса приходила к принятию советской власти, выражавшей их кровные чаяния. На самом же деле большевизм крестьян был действительно спонтанным, зависевшим от обстоятельств, конкретной ситуации: в 1919 году это была оборона от карательных отрядов, мобилизовавших в армию Колчака необходимое количество солдат. В 1920–1921 гг., когда красная власть усилила продразверстку, крестьяне начали выступать против нее, организуя такие же стихийные отряды. Все лозунги новой власти оказались обесценены, вера в нее, хоть и не исчезнувшая совсем, серьезно поколебалась. Если бы Иванов оказался в эмиграции, то мог бы снабдить Кубдю другими речами, а отряд Селезнева с таким же успехом мог воевать и против красных продотрядов. Главным было в правде жизни и изображении характеров сибирской глубинки, в укладе жизни партизан, готовности к труду любой сложности и объема, и к войне, и к гульбе. Горький это почувствовал и оценил. Ему ли было не знать это простонародье, часто и с самого дна его житья-бытья. А ведь плотники из рассказа Иванова тоже своего рода «босяки», готовые ради нового подряда идти в другие земли и из-за угрозы ареста скрыться в лесу, окончательно оторвавшись от родных мест.
Эмигрантом стал, однако, не Иванов, а сам Горький. Переписка с Ивановым и его просьбы о помощи застали его в трудный момент очередного витка выяснения отношений с советской властью. Один из результатов отчаянной борьбы Горького за сохранение культурного слоя в столице было создание Литературной студии в Доме искусств, приведшее к появлению «Серапионовых братьев». Отяжеляли жизнь Горького в Петрограде и обострявшиеся отношения с главой города, большим советским вельможей Г. Зиновьевым. Ленин, еще с 1919 г. настаивавший на отъезде Горького за границу, добился своего: 16 октября 1921 г. писатель выезжает сначала в Гельсингфорс, а затем в Германию.
Но его дело не пропало. «Серапионовы братья» оказались живучими. В 1921 г. они окрепли настолько, что подготовили первый сборник, альманах своих произведений. И Иванов, которого в мае приняли в их тесный круг, был среди их авторов. В первом письме Урманову камертоном выступает оптимистическая фраза: «Я-то, в общем, рад, что попал сюда». И сразу же о Горьком, надо понимать, причине этой радости: «Относится ко мне чрезвычайно благожелательно, пристраивает мои рассказы в журналы, заботится обо мне». И это еще надо было заслужить! Есть и что-то похожее на хвастовство, а скорее, гордость завоеванным положением: «Я имею здесь уже некоторый вес…». И Иванов позволяет себе самому быть «Горьким» в отношении к рвущемуся в Питер Урманову. Иванов предлагает ему прислать рассказ и, говоря о своем «весе», уверенно-небрежно завершает упомянутую фразу: «Тиснем». В этих же параметрах выдержано сообщение о предстоящей дальней поездке: «На лето собираюсь с одной этнографической экспедицией в Туркестан и Самарканд. Особых препятствий, думаю, не встретится». Видимо, о возможности такой именно экспедиции, а не просто поездки ему сказали в Пролеткульте – организации, напомним, мощной, несмотря на критику сверху, широко задуманной. В «предварительной программе» начального шестимесячного курса для вступивших в это профильное для пролетарского государства учреждение были и «Основы естествознания (астрономия, геология, биология, дарвинизм) – 16 часов», и «История материального быта – 20 часов», и «История форм искусства – 30 часов». Так что, очевидно, небедный (напомним о стипендиях) Пролеткульт вполне мог организовать экспедицию в каких-нибудь научно-просветительских целях. Могла идти речь и о частной поездке с тем же Князевым или Садофьевым.
Второе, апрельское уже, письмо еще более радостное, но короче и сдержанней. Его сибирский, омский друг узнает, что положение Иванова «улучшилось», что он получает «из Москвы от Горького (он уехал туда) за (…) рассказ “Партизаны” 150. 000 рублей». Судить об успехе рассказа можно было и по тому, что он «пойдет» не только «в одном толстом журнале», но и «затем будет издан отдельно». И вновь нотки «барства» преуспевающего литератора: «Купи-ка на эти деньги (по доверенности за рассказ Иванова “Из рабочих недр” в февральском номере “Советской Сибири”. – В. Я.) папирос, если есть в продаже, и выкури».
Иванову повезло. Газета его больше не тяготила, Петроград, сурово сначала встретивший, затем наградил сторицей. И на «экзамены» к «Серапионам», смеем полагать, Иванов шагал без особых волнений и с боевым настроем. На майскую встречу в комнате М. Слонимского в Доме искусств шел не новичок, дилетант или дремучий провинциал, а автор многих рассказов уже в столичных журналах – пролетарском «Грядущем» и особенно в солидной «Красной нови». Хотя и не обязательно, что он шел к совсем уж не знакомым ему людям и писателям, как можно было подумать. Вполне возможно, что некоторых «серапионов» он уже видел и слышал. Ибо эти «братья» были плоть от плоти огромного братства – Дома искусств, представлявшего собой тогда, в 1921 г., нечто среднее между общежитием, коммуналкой и гостиницей для творческих людей – художников, музыкантов, писателей, живших еще по законам дореволюционного искусства, но искавших, вернее, нащупывавших пути творчества нового, оригинального. Один из идеологов этого, так сказать, большого осколка прошлого известный писатель Евгений Замятин даже подвел под многолюдность и разношерстность обитателей Диска (сокращение от «Дома искусств») очень складную и удобную для них философию синтетизма. «Синтез подошел к миру со сложным набором стекол – и ему
