Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Все это, конечно, на уровне догадок, гипотез. Но ведь и сам Иванов любил рассказы-гипотезы, т. е. реальность под действием мощных порывов фантазии, вымысла, предположений о возможном другом, «параллельном» ходе событий, выливавшихся в художественные образы. Служило это и лечебным средством, сублимацией от навязчивых воспоминаний о Гражданской войне, где ему иногда мерещился воскресший Колчак, как в рассказе «Как создаются курганы». Это «колчаковство», мнимое или все-таки подлинное, не ускользнуло от внимания Урманова, коллеги, друга, современника по «белому Омску». В начале 1930-х гг. он в незаконченном романе «Последний рейс» о конце колчаковского режима в Омске вспоминает и Иванова. Его нельзя не узнать в «молодом поэте Тарханове»: «Его мясистое лицо с толстым носом и вздернутыми кверху концами бровей чем-то напоминало лицо монгола». Он «важно подал свою тощенькую тетрадку» стихов профессору Галицкому, начальнику колчаковского Бюро печати и не менее важно сказал: «Я сегодня второй раз у вас, профессор». Когда тот почитал стихи поэта, уже известные нам «На улицах пыль да ветер…» – именно они изобличают в Тарханове Иванова, – то «разозлился»: «На фронт бы вас, голубчиков…»
В Омске накануне отъезда Иванов опубликовал «Самокладки киргизские» в местном журнале «Искусство» (№ 1, 1921 г.). Само слово «самокладки» предполагает совершенную свободу творчества по принципу «что вижу, то пою». А такое состояние бывает только тогда, когда «мчишь кызымку» (девушку) на коне по степи и «старики подмигивают» («Таразы»); еще веселее, когда «напьешься вдоволь кумыса», а твоему «первенцу рубаху шьют» («Ольген-кумыс»); и, наконец, когда можно купить своей Кызымиль «кибисы (сапоги, башмаки) – златые / стоят сорок тысяч» («Башмачки»). Идея литературного журнала, новое-старое содружество омских литераторов возрождалось, и казалось, все вновь будет хорошо. И действительно, журнал «Искусство» в начале 1921 г. вышел, на радость писателям и читателям. Чтобы тут же… закрыться. Не хватило денег. Все лавры достались «Сибирским огням» в новой сибирской столице – Новониколаевске, куда почти все авторы «Искусства» благополучно перекочевали. Возможно, это и стало последней каплей для Иванова, Новониколаевск, как мы помним, недолюбливавшего. Но уезжал он в Петроград с тем же самым артельным духом молодых, полных творческих сил писателей, который успел почувствовать и воспринять от омских «озорников». Его ждали «Серапионовы братья» – другая артель лит. молодежи, но с куда большим замахом и потенциалом. Ведь это был тот Санкт-Петербург, где родилась большая русская литература, с Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Блоком, Гумилевым. Здесь нельзя было оставаться провинциалом, сочинителем «киргизских» самокладок или хрупких «Фарфоровых избушек» – наследия и отголоска колчаковского прошлого. Здесь надо было или сразу, одним махом становиться новым советским писателем, или возвращаться обратно к самокладкам и избушкам. Урманов вернулся, затаив обиду. Сорокин грыз его из омского далека, долго и злобно. Но Иванов выдержал, превзойдя, очевидно, даже свои самые заветные желания. Он ехал от Колчака и от послеколчаковских восстаний, ехал от Ярославского и «Советской Сибири», от своих Лебяжьего и Павлодара, о которых вскоре вспомнит, и не раз. Ехал, несмотря ни на что. Почти наобум, как в дореволюционных балаганных скитаниях. Но ставка была слишком высока. И не цирк это был, а высокое поприще. Может, он этого еще не сознавал (см. стихи). Но фигура Горького, очевидно, говорила об этом его подсознанию.
«Еду на ярмарку», – кричит герой его «Самокладок киргизских». «Не плачь, мать», не судите строго друзья, не ворчите недруги. «Затяну крепче подпругу!» Встречай, Петроград!
Часть вторая
Петроград
Глава 5
Брат алеут и «Серапионы»
Посвящение в «Серапионы». Контрреволюционный альманах
«Азиат» в Петрограде! Сюжет не нов, но и вечно молод. Как и водится, началось все не так, как хотелось – не с Горького, а с И. Ерошина, который устроил его в Пролеткульт. В его здании Иванов и жил, исполняя скромные обязанности секретаря литературной студии, где читали лекции Блок, Гумилев, Чуковский, Шкловский. Зато очень много читал, благо библиотека была тут очень большая. Так и писал Урманову: «Я здесь ни черта не делаю и только читаю и пишу. Причем страшно много» (30 марта). Приобрел он тут и хорошие знакомства с пролетарскими поэтами, особенно с М. Герасимовым и И. Садофьевым. А их стихи с яркой «космической» образностью впоследствии не могли не оказать влияние на ивановскую «орнаментальную» поэтику, у которой «есть образы, иные даже яркие, но связь их непонятна», как писал об Иванове М. Герасимову теоретик пролеткульта А. Богданов. Но тут вмешалась политика: критика Лениным Пролеткульта, появление «рабочей оппозиции», Кронштадское восстание. Возвращаться обратно в Сибирь? Но там широким фронтом разливалась настоящая война крестьян, недовольных продразверсткой, с большевиками. Особенно в Западной Сибири, от Тюмени до Алтая и Казахстана; дошло и до его родного села Лебяжьего. Какое уж тут возвращение, если к повстанцам могли присоединиться Унгерн и остатки колчаковской армии из Монголии и Китая.
А тут уже Иванов начал врастать в новую среду, и завязалась крепкая дружба с поэтом В. Князевым, бывшим «сатириконовцем», вероятным прототипом Васьки Запуса, героя его нового романа. Ибо этого Князева Иванов чуть ли не боготворил. И если посмотреть на фото Князева 1919 г., то это вылитый Васька, как он описан в романе: широкоплечий, кудрявый, усатый, на голове лихо сдвинутая на затылок фуражка с красногвардейской звездой, расстегнутый ворот рубашки, обнажающий мощную шею. Заметим, что как раз в пору расцвета этой дружбы (1922–1923 гг.) Иванов пишет и публикует роман «Голубые пески», первоначально названный «Васька Запус». Князев в долгу не оставался, и в рецензии на книгу «Лога. Рассказы» (Петроград, Эпоха, 1922), сопоставляя Иванова с Р. Киплингом и Дж. Лондоном, писал: «Звериная душа Вс. Иванова делает его великим художником первобытных зверообразных стран», но «нисколько не мешает (…) быть человечески мудрым в достижении художественных эффектов. Ни одного чужбинного образа, ни одного сравнения, взятого на стороне, не
