Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Видимо, и сам автор, Иванов, начав эту неповоротливую, как таежный мужик, повесть, не знал, как выбраться из нее, словно в болоте завяз. Колчак-«Толчак» далеко, белые офицеры тоже завязли в этой повести, только к концу начали шевелиться, и только сюжет вокруг неверных и жадных до поживы сыновей более или менее отчетлив, заставив критиков вспомнить о гоголевском «Тарасе Бульбе». Как только Дмитрия расстреляли в отряде Никитина, Калистрат окончательно поворачивает телегу своей жизни к Никитину и антиколчаковскому восстанию, а «за ним шестнадцать волостей идет». Тут и всякой прочей вере конец, и всей сказке, т. е. повести, тоже. Остается вопрос о «киргизах», их вере и месте в «Цветных ветрах». Они здесь как раз для «цвета». Вопрос их сотрудничества с Колчаком – за кабинетные земли, отобранные у новоселов, – вроде бы религиозный, но для их вождя шамана Апо, язычника, и телесный: ему нужен бог «большой, как верблюд», «толстый», и чтобы не на небе, как у мусульман Аллах, а здесь, на земле. По сути, это вопрос коренной, земельный, и русские должны «киргизам» помочь и иконами, которые они крадут из церкви, и единением вер и богов. Шаман Апо пытается всеми своими призывами духов, кражей икон, камланиями сплотить паству на бой с восставшими под руководством Никитина крестьянами, а получается, что только раззадорил русских, «разогрел» их на битву с белыми, особенно после победы в байге «киргиза» Докая.
Разогрел он и расцветил и всю повесть. Иванов, как раз с момента появления в «Цветных ветрах» Апо и после эпической (бились весь день, до вечера) байги, переходит на язык какой-то былинный. Сначала он пробует этот язык в описании битвы Докая и Кузьмы: «Солнце – усталый борец – подходит к тайге. Ветер в золотом бешмете несется по котловине, сонный ветер, усталый»; «Как щепа, переломилась пыль над головой (Кузьмы), туман розово-золотистый»; «Отошел!». Потом атака партизан на колчаковских «киргизов»: «Лошади ржут. / Травы в криках (…). На колесах кровь, мясо, пески, травы… Степь горит. Камыши горят. Треск на небе. Облака горят… Эй, земля хмельная убийца! Лошади хмельно мечутся». Таким же языком, в том же стиле описана и битва с «атамановцами», над которыми витает дух Калистрата Ефимовича: он «сам (…) приедет завтра», будто от лица крестьян говорит Иванов. «За ним шестнадцать волостей идет! Бей, не унывай!». Но Калистрат от всяких сражений уклоняется, в отличие от автора, хмель и пламень войны, зажигающей небо, землю, воды и все вокруг, его не опьяняют. Он остался таким же, сомневающимся: «Веру, я думал, поймал, как за киргизами гнался (…). Сердце в крови горело – думал, ветром этим сорвет, опадет, буду я покоен (…) как Микитин!.. Нету спокоя…Тает у меня душа, оголяется», – говорит он попу Исидору. В ответ тот говорит, что может ему лучше, как «Калистрату-мученику, служить». Хоть и в шутку это поп сказал, но есть в этом и немалая истина. Некоторые детали позволяют увидеть в нем не просто искателя «новой веры», а подлинного страстотерпца, каким был сам старообрядец протопоп Аввакум. В этом соотнесении себя с «мучеником Калистратом», очевидно, приоткрывается и смысл его «партизанских» произведений: далек он, Иванов, был от сплошной «радости», «радостности» от красного партизанства, особенно в свете народных восстаний в Сибири в 1920–1921 гг., которые мог видеть тогда и сам. Мучила его эта «новая вера», нелегок был его путь к большевикам и коммунистам, когда лучше бы держаться от них подальше. Благо для этого была спокойная гавань аполитичных «Серапионов».
Но действительность заставляла делать выбор. И ближе всех, активнее всех, по отношению к Иванову, оказались красные Воронский и Троцкий. Горький эмигрировал, Замятину угрожал арест и высылка вместе со «стариками белогвардейцами» на «философском пароходе». И как было устоять, если Воронский приехал в Петроград самолично еще в 1921 г. «с портфелем денег: он покупал молодые таланты для будущей советской литературы, печатал их в своем журнале “Красная новь” – у него был мандат Ленина». И везде, устно и письменно, выделял Иванова как самого талантливого из молодых. И уже в № 5 «Красной нови» об одном из первых написал «индивидуальный» лит. очерк, уже цитированный здесь в связи с повестью «Партизаны». О «Цветных ветрах», кстати, в «Красной нови» не печатавшихся (вышла отдельной книгой в «белогвардейском» издательстве «Эпоха»), Воронский высказался только отчасти. Что там много говорить, если с повестью все было ясно: Калистрат Ефимович – это знакомый по другим произведениям тип «искателя» «праведной земли», нашедшего «свое место» «с революцией». На нем и «кончилась старая деревенская Русь паломников, “лишних людей”, взыскующих града». И еще Никитин – любимый Воронским типичный большевик, у которого «ненависть поглотила, заглушила любовь», сделала его убийцей во имя революции, ее победы. Казалось бы, «ненависть, холодная, сжатая, расчетливая, умная», должна вызывать в читателе неприязнь. Но, по Воронскому, это, наоборот, лучшее, что есть в Никитине: «Ибо кровь льется во имя будущего, земли и (…) человека», и это «дает право Никитиным быть гильотиной и кровавым орудием времени». Большего Воронскому от «Цветных ветров» и не надо.
Называя Иванова «писателем – рисовальщиком», Воронский отмечает только авангардную составляющую его изображений людей: «Внешность героев дается в такой манере, что, если бы художник-живописец решил бы последовать за автором и дать коллекцию ивановских персонажей, получились бы рисунки футуристического характера, вроде тех, что дает Владимир Маяковский в своих талантливых плакатах». Отсюда делается вывод об «антипсихологизме» и «свежей талантливой неотесанности и неприглаженности» Иванова-писателя. Повесть «Цветные ветра» – глубже и сложнее других. Но «Бронепоезд…» оказался более ясным и очевидным, потому и был принят в «красно-народнический» журнал «Красная новь». И здесь Иванов не мог обойтись без Востока, только вместо «киргизов» здесь китаец Син-Бин-У и американец, такого же «дикого» – для партизан, конечно, – нрава, как и «киргизы». Теперь уже практически доказано, что «Бронепоезд…» создавался намеренно как «красное» произведение, переделанное из первоначального «белого», навеянного уже известным нам поездом Янчевецкого и газетой «Вперед», в которой служил Иванов. (Хотя в первую очередь это касается пьесы, написанной позднее.) Главное, что Иванов в очередной раз,
