Центурионы - Жан Лартеги
В Сайгоне буддийский монах Ле Тхюонг пытался посвятить его в тайны поста.
«Первые несколько дней, — говорил он, — ты не думаешь ни о чём, кроме еды. Какими бы горячими ни были молитвы и стремление к единению с Богом, все твои духовные упражнения, все медитации запятнаны материальными желаниями. Освобождение разума происходит между восьмым и десятым днём. Через несколько часов он отделяется от тела. Независимый от него, разум предстает в поразительной чистоте, состоящей из ясности, объективности и проницательного понимания. Между тридцать пятым и сороковым днём посреди этой чистоты, снова возникает позыв к пище: это последний тревожный сигнал, подаваемый организмом на грани истощения. За этим биологическим пределом метафизика перестаёт существовать».
В таком состоянии де Глатиньи находился с рассвета 7 мая. У него было странное ощущение, что он находится в двух разных состояниях сознания, одно из которых с каждой минутой всё больше и больше ослабевало, но всё же заставляло его отдавать определённые приказы, совершать определённые поступки, например, срывать знаки отличия, когда его схватили, в то время как другое находило убежище в какой-то тупой, угрюмой форме созерцания. До этого он всегда жил в мире, который бы конкретным, деятельным, живым или враждебным, но логичным даже в абсурдности.
* * *
6 мая, в одиннадцать часов вечера, вьеты подорвали миной вершину высоты и тотчас же бросили вперёд два батальона, которые захватили практически весь опорный пункт и, что ещё хуже, самые господствующие позиции.
Таким образом, французская контратака сорока выживших началась у подножия склона.
Де Глатиньи вспомнил замечание Буафёраса: «Всё это полный идиотизм!» — и резкий ответ Пиньера:
— Если вы нервничаете из-за этого, господин капитан, вам незачем идти с нами.
Но у Буафёраса не было нервов; он доказал это. Он просто выглядел безразличным к происходящему, как будто всецело приберегал себя для второй части драмы.
Контратака была слабой и началась с трудом. Тем не менее, с помощью гранат людям удалось вернуть прежнюю позицию, блиндаж за блиндажом. В четыре часа утра последний вьет, прижатый к краю воронки, был уничтожен, но половина людей небольшого гарнизона погибли.
Наступила внезапная тишина, изолировавшая «Марианну»-II, как остров посреди горящего моря. К западу от Сонгма артилерия Вьетминя била по штабу генерала де Кастра[4], и несколько секунд зарево выстрелов поочередно вспыхивало и гасло в темноте. К северу всё ещё держалась атакованная со всех сторон «Марианна»-IV.
Радист Сергона был убит рядом с капитаном де Глатиньи. Но его радиостанция, PCR-10[5], которую он нёс на спине, всё ещё работала и тихонько потрескивала в тишине. Внезапно треск сменился голосом Портеса, командовавшего последней резервной ротой, сосредоточенной на «Марианне»-IV. Подразделение составляли уцелевшие из трёх парашютных батальонов, пришедших на помощь «Марианне»-II:
— Синий Два, повторяю. Я всё ещё у подножия «Марианны»-II. Прорыв невозможен. Вьеты держат траншеи надо мной и швыряют гранаты прямо на нас. У меня осталось всего девять человек. Приём.
— Синий Три, я приказал вам контратаковать. Шевелитесь, чёрт вас дери, в нас тоже бросают гранаты. Вы уже должны были подняться на вершину к этому времени.
— Синий Два-Три, сообщение получено. Постараюсь продвинуться вперёд. Отбой.
Молчание, за которым последовал другой голос, настойчиво повторяющий:
— Синий Два-Четыре, ответьте. Синий Два-Четыре?
Но Синий больше не мог ответить; здоровяк-Портес был убит наповал при попытке занять высоту. Его огромное тело лежало, растянувшись на склоне, и крохотный вьет рылся в его карманах.
Де Глатиньи слушал этот странный разговор по радио с безразличием профессионального регбиста, ушедшего на пенсию и по привычке настроившегося на трансляцию матчей. Но это означало, что теперь никто не мог прийти на помощь «Марианне»-II, потому что «Марианна»-III погибла.
Де Глатиньи не мог даже собраться с силами, чтобы выключить PCR-10, которая продолжала потрескивать, пока не сели батарейки. Сергона лежал, уткнувшись головой в грязь, а станция со своей антенной, походила на какого-то чудовищного жука, пожирающего его тело. Осветительная ракета, медленно плывущая вниз под парашютом, отбрасывала на высоту багровый отблеск. На противоположном склоне Глатиньи мог различить траншеи Вьетминя, которые выделялись серией сплошных чёрных линий. Они выглядели мирными и совершенно безобидными.
Его командиры взводов и рот начали один за другим возвращаться с докладом. В десяти метрах от него сидел Буафёрас, подтянув колени к подбородку, и смотрел в вышину, словно ища знамения с небес.
Первым прибыл Мерль. Он казался ещё более долговязым, чем обычно, и всё время ковырял в носу.
— У меня в роте осталось всего семь человек, господин капитан, и две обоймы патронов. Ни слова от бесследно исчезнувшего взвода Лакада.
Следующим явился аджюдан[6] Понтен. Щетина на его щеках побелела, казалось, он на грани обморока и вот-вот расплачется.
«Только бы он сломался один в своём блиндаже», — подумал де Глатиньи.
— Осталось пять человек, четыре обоймы, — сказал аджюдан.
Затем он ушёл, чтобы сломаться.
Пиньер прибыл последним. Будучи первым по старшинству лейтенатом, он подошёл и сел рядом с де Глатиньи.
— Осталось всего восемь человек и нечем заражять винтовки.
На частоте «Марианны»-II вьеты транслировали «Песню партизан»:
Мой Друг, слышишь ты как летят чёрные стаи над нами?
Мой Друг, слышишь ты стоны нашей страны что страдает?..
— Это забавно, — с горечью заметил Пиньер, — это правда забавно, господин капитан. Они просто взяли и спёрли её у меня.
Пиньер прошёл боевое крещение в группе маки из ФИП[7] и прижился в армии: он был одним из редких успехов, достигнутых в этом деле.
Снова появился Мерль.
— Лучше вам пойти, господин капитан. Малыша нашли, и он умирает.
«Малышом» был су-лейтенант[8] Лакад, которого за три месяца до этого отправили в парашютно-десантный батальон, прямо из Сен-Сира и всего через несколько недель в тренировочной школе.
Де Глатиньи поднялся, и Буафёрас последовал за ним, босой, в штанах, закатанных до колен.
Лакад получил несколько осколков гранаты в живот. Его пальцы зарылись в тёплую, грязную землю. В полутьме де Глатиньи едва различал его лицо, но по звуку голоса понял, что ему конец.
Лакаду был двадцать один год. Чтобы придать себе властный вид, он отрастил светлые усы и говорил грубым голосом. Теперь это снова оказался юношеский, ломающийся голос, где высокие тона чередовались с
