Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Уже на первой лекции Лейзер-Янкель развернул предо мною всю гибкость и тонкость своего ума. Он исходною точкою своего титула взял не действительно трудно объяснимое место в Талмуде, а, наоборот, остановился на очень ясном предложении, о смысле которого не может быть двух мнений. Но именно эта простота и ясность останавливает его: как такой ученый, как р. Звид, скажет столь простую мысль, известную и сапожнику?! Это невозможно; следовательно, тут таится что-нибудь другое, Разбирая и разжевывая слова р. Звида, он наконец доискивается в них до новой мысли, нового законоположения, которое он силою ловких изворотов, хотя и с большим трудом, втискивает в рамки данного предложения. Казалось бы — хорошо, простота устранена и дело улажено; но беда в том, что законоположение, только что открытое Лейзером-Янкелем и навязанное им р. Звиду, оказывается прямо противоположным мнению, высказанному тем же р. Звидом в другом месте; а этого ведь нельзя так оставить: не может же р. Звид противоречить самому себе; кроме того, осматриваясь кругом, Лейзер-Янкель находит, что новооткрытое мнение р. Звида явно не согласуется с мнением такого авторитета, как р. Локиш, высказанным в другом трактате по другому случаю. Беда! Куда ни кинь, везде клин, и чем дальше в лес, тем больше дров. Лейзер-Янкель приходит в возмущение; все как бы сговорились нагромождать ему препятствия на пути, причинять ему муки! Он обращается к другим трактатам, к другим аналогичным сданным вопросам, сличает, анализирует их в надежде найти в них спасение, исхода из крайне затруднительного положения, но этим дело еще более осложняется и запутывается. В отчаянии он набрасывается на комментаторов, на Магарам, Магарам-Шиф, на Магаршо. Вот в Магаршо он как будто нашел уже якорь спасения, но вдруг является «Шаагес-Арие» и разбивает в пух и прах выводы Магаршо, и Лейзер-Янкель сознает правоту этого «Шаагес-Арие» и назло самому себе приводит в пользу «Шаагес-Арие» сто одно доказательство…
Я стараюсь мысленно следить за Лейзером-Янкелем, и пред моим умственным взором развертывается страшная картина: все безбрежное «море Талмуда» («
») всколыхнулось, недавно еще спокойная водная стихия разбушевалась, вышла из берегов, унося, разбивая и уничтожая все ей попадающееся на пути, — казалось, что спасения уже нет, еще минута, и все превратится в первобытный хаос… Но именно в этот момент Лейзер-Янкель находит комбинацию, с помощью которой дело начинает распутываться; еще одно усилие — и все недоразумения устранены, все улажено и согласовано.Лейзер-Янкель умолкает. Он сидит вспотевший и измученный, но глаза его сияют радостью.
— Правда, искусно? — обращается он ко мне с самодовольною улыбкою.
— Искусно-то, искусно, — отвечаю я, — но знаете ли вы, ребе, на кого вы похожи? На человека, который сам нацарапал себе рану, для того чтобы потом лечить эту рану пластырями. Не царапайте, ребе, здорового тела, и не надо будет лечить!
— Не царапайте! — повторил Лейзер-Янкель, смеясь. — Но что делать, когда зудит?
— Тогда лечитесь от чесотки.
— Против моей чесотки уж нет лекарства; слишком старая и закоренелая болезнь, — ответил грустно ребе.
XII. Новый поруш. Действие «Теудо Беисроэль» и «Агават Цион». Жаргонные рассказы Дика
В копыльском клаузе появился новый и очень интересный поруш — красивый, белокурый с голубыми глазами юноша, почти еще дитя (ему было тогда лет пятнадцать), но уже балабесел (малолетний супруг). Это был Янкель, сын старобинского раввина, известный во всей окрестности под громким именем «старобинский илуй». Когда Янкелю исполнилось тринадцать лет, его женили на восемнадцатилетней деревенской девице, дочери богатого арендатора; но она пришлась ему не по душе, и он, прожив с нею около двух лет, бросил ее и в качестве поруша прибыл для продолжения своего талмудического образования в копыльский клауз, где встретил радушный прием. Янкель Старобинер сразу удивил всех не идущею к его возрасту серьезностью, а также и эксцентричностью. Он был не в меру прилежен и, сидя в уголку, работал неустанно днем и ночью, избегая разговоров с товарищами. Видно было, что он по натуре своей человек крайне живой и общительный и что ему стоит больших усилий жить одиноко и безмолвно, но, как говорится в Мишне, «работы много, а день краток», — работа пред Янкелем лежала огромная; он, правда, уже знал наизусть четыреста листов Талмуда, но ведь это только капля в море, а день так краток — всего в 24 часа! Приходилось поэтому дорожить каждою минутою. Странна была также его молитва. Поруши обыкновенно не придавали особенного значения молитве, считая далеко важнее ее учение, и предоставляли филистерам драть себе горло, а сами, мало участвуя в общей молитве, занимались в это время Талмудом. Янкель Старобинер же, молясь, вопил, кричал, неистовствовал, раскачиваясь при этом иногда так сильно, что попадал лбом в каменную стену. Впоследствии он мне объяснил причину своих неистовых криков и качаний: при чтении самой важной молитвы шема, которою утверждается абсолютное единство Божие, именно при словах: «Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Господь един есть», к ужасу его, Янкеля, пред его духовным взором является сатана, и чем крепче Янкель закрывал глаза, чем больше он криками и качаниями отгонял его, чем больше отмахивался от него руками и ногами, тем явственнее и упорнее страшный призрак стоял пред ним. Это обстоятельство так его мучило, что он не раз готов был наложить на себя руки.
Как все поруши, Янкель ел каждый день у другого обывателя. По субботам он столовался у нас. Вначале Янкель чувствовал себя у нас за столом не по себе. Кроме меня, мамы и моих трех младших братьев
