Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

XI. Новые впечатления. Щадхоны. Учитель-пилпулист

Для меня, тогда двенадцатилетнего мальчика, начало просветительного движения в Копыле прошло, не оставив за собою заметных следов. Одно я смутно понимал: что не все так гладко, так просто, что бывают различные взгляды, различные мнения о многом из того, что происходит и что проповедуется кругом. А занятия мои между тем шли обычным порядком. От упомянутых выше учителей Талмуда я переходил к учителям высших степеней.

Те уже не удовлетворялись одним объяснением текста Талмуда, а старались изощрять мой ум посредством остроумных заметок к Талмуду «Тосфот» и тонкоумного Магаршо{26}. Бывало, текст всесторонне разработан нами с помощью комментариев «Раши» и «Тосфот», вопрос, занимавший великие умы и служивший предметом горячих дискуссий в школах палестинских и вавилонских в течение нескольких веков, наконец решен, по-видимому, окончательно, и вся тема мною усвоена. Но вот ребе указывает на Магаршо. Ах, этот Магаршо! Он задает вопрос тонкий, глубокий, требуется сильное напряжение ума, чтобы понять его, а понявши — видеть, что этот вопрос убийственный, «железный», как выражались на хедерном жаргоне, одним ударом обрушивающий все здание со всеми его надстройками и пристройками. Ребе требует ответа на этот вопрос, а это оказывается очень трудным, почти невозможным. Из этого мучительного состояния выводит нас обыкновенно сам Магаршо, и ответ его такой же искусный, восхитительно остроумный и столь же убедительный, как и самый его вопрос. И я чувствую тогда к Магаршо ту же благодарность, какую впоследствии, изучая математику, я, бывало, питал к составителю задачника, когда, напрасно намучившись над трудной задачей, находил в отделе ответов способ ее разрешения. Но Магаршо иногда ответа не давал и, поставив трудный вопрос, прибавлял лаконически: «

С достижением тринадцати лет я официально вышел из детского возраста. До этого времени ответственность за мои поступки лежала на моих родителях, отныне же, сделавшись бар-мицво, то есть конфирмировавшись и начав при молитве возлагать на себя тефилин, я сам отвечаю пред Богом за свое поведение. Вместе с тем я зачислен в разряд женихов. Шадхоны (сваты) то и дело являлись к моей матери с предложением для меня невест. Сваты были разные: местные и областные (Land-schadchon). Первых в каждом городе было много: каждый даион, меламед, лавочник и проч. между делом занимался сватовством. Просто приходило кому-либо на мысль, что того-то можно посватать той-то, — и он брался задело. Если предложение будет отвергнуто, не беда: оно ему ничего не стоило, зато если удается провести дело, будет барыш (шадхон получал известный процент с суммы приданого). Это были люди случайные, дилетанты. Другое дело областные шадхоны: то были специалисты своего дела, своего рода художники. Объезжая города и местечки, они посещали важнейших обывателей — с бедняками им не стоило возиться, — вели списки всем стоящим на очереди женихам и невестам, с обозначением их лет, достоинств и недостатков, происхождения родителей и их материального положения, суммы приданого, числа лет, «Kest»[79] и прочего до мельчайших подробностей. С таким областным шадхоном считались и гвиры: он мог быть полезен, но еще более мог быть вреден; в случае, если партия была заключена без его посредничества, он, зная все слабые стороны каждой семьи, легко мог до свадьбы расстроить ее. За ним поэтому ухаживали, его потчевали, давали ему денег на дорожные и почтовые издержки. И он знал себе цену; являясь в дом даже первого богача, держался гордо, самоуверенно. Отличаясь обыкновенно даром слова, он изображал жениха или невесту и их семьи в самом лучшем виде, не скупясь на краски. За чистую монету его слова не принимались, но преувеличения не ставились ему в вину: знали, что это одно из необходимых условий его профессии. От шадхона достаточно узнать общие контуры дела, остальное гвир уже сам сделает. Он, прежде чем вступить в переговоры, пошлет в город, где живет мехутон (отец предлагаемого жениха или невесты), доверенных людей или сам туда инкогнито поедет, узнает всю подноготную. Он должен знать все, не только настоящее положение данной семьи, но и ее прошедшее, до третьего или четвертого поколения по восходящей линии, не было ли когда-либо в ней члена порочного или страдавшего наследственной болезнью и т. п. Шадхон тщательными расспросами не обижается, но если гвир оказывается слишком разборчивым и кичливым, то он сумеет осадить его, напомнить ему, что его двоюродный или троюродный брат — мешумед (ренегат) или доносчик, или что его прабабушка умерла от чахотки, что его дед страдал умопомешательством и т. п. Гвир артачится, пробует отрицать все это, но наконец понижает тон, делается сговорчивым.

Появление первого шадхона в нашем доме наполнило сердце моей мамы гордостью и радостью. Он, оказалось, знал все мои достоинства и предложил на выбор до десяти партий, одна другой лучше, одна другой заманчивее. Мама взяла у него адреса, завела переписку, расспрашивая знакомых о предложенных партиях, и штурмовала отца письмами о скорейшем приезде для решения вопроса о выборе для меня невесты. Вместе с тем она потребовала от него присылки денег на приобретение нового большого дома, чтобы не ударить лицом в грязь в случае приезда мехутона. Отец деньги прислал, и дом был куплен и обзаведен невиданною дотоле в Копыле мебелью, но от выбора невесты отец отказался, находя это преждевременным. Это страшно волновало маму, и, обращаясь ко мне, она часто спрашивала: «Что себе думает отец? Ждать, что ли, пока у тебя не вырастут усы?!» Это был вопрос весьма важный: с появлением усов жених терял половину своей стоимости. Меня, однако ж, этот вопрос ничуть не интересовал.