Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Молитва действует на человека успокаивающе. В этом я убедился в ют памятный день. По окончании молитвы обыватели, как ни в чем не бывало, спокойно разговаривали о текущих делах, о ценах на ячмень, соль и проч., а затем мирно разошлись по домам. Что же до истории в кузнице и ее героев, то об этом еще дня два-три упоминали там и сям, но уж без азарта, а затем совершенно позабыли. И неудивительно; у каждого из копыльских обывателей было слишком много своих забот, чтобы они могли долго волноваться по поводу этого, лично их не касавшегося события.
Но у страха глаза велики, и Гершон с Хаимом целых три года оставались на чужбине, не смея показаться на глаза копыльцам. Распростившись в роковую ночь со слезами на глазах, друзья разошлись в разные стороны: Хаим в Слоним, а Гершон — в Воложин, для поступления в тамошнюю знаменитую иешиву (талмудическую академию). Время изгнания перенесено было ими различно. Для рассудительного и осторожного Хаима оно прошло довольно благополучно. Поселившись в слонимском клаузе, он зажил обычною жизнью клаузников, — «ел дни», занимался Талмудом, ничем не обнаруживая своего образа мыслей. Не то было с Гершоном. Он не мог лицемерить, не мог не наблюдать, не мыслить и еще менее — не делиться своими наблюдениями и мыслями с другими. А между тем он попал не в какой-нибудь клауз, где ученики предоставлены сами себе, а в воложинскую иешиву с ее твердо установленным режимом и строжайшею дисциплиною. В иешиве было около трехсот юношей, собравшихся туда из различных городов Литвы, Польши, Жмуди и Курляндии[75] для усовершенствования в науке под руководством р. Исаака, величайшего талмудического авторитета того времени. Видным учащимся выдавали пособие из сумм, ежегодно собираемых во всех странах света на содержание этой иешивы, А деньги даром не даются; от получающих пособие требовалось особое рвение, прилежание и беспрекословное подчинение, и за всем этим зорко следило недреманное око строгого машгиаха (надзирателя) и его сподручных из среды самих учащихся. Гершон получал на свое содержание полтора рубля в месяц. Этою суммою он едва мог утолять голод, но не это мучило его; мучили его сгущенная до крайности сухим талмудизмом атмосфера, полицейский надзор, лишение свободы слова. Лишившись языка, Гершон прибег к помощи пера и по ночам на своей квартире доверял бумаге волновавшие его мысли и чувства; рисовал фигуры своих новых знакомых, из числа которых самое видное место в его картинной галерее занял ненавистный надзиратель. Впервые испытавший свои силы в письменном изложении своих мыслей, Гершон был сам удивлен прелестью своего стиля и яркостью изображенных им фигур, уж никоим образом не мог не показать своих записок тому или другому из своих товарищей по иешиве — и попался. Ночью у него был сделан обыск, и участь его была решена: ему предложено было немедленно оставить Воложин.
Из Воложина Гершон направил свои стопы в Карлин[76], где проживал старший брат его, впоследствии кареличский раввин. Тот снабдил его «днями» и поместил в местном клаузе. Гершон вздохнул свободно. Он опять очутился в привычной ему сфере. К тому же он вскоре нашел в карлинском клаузе друга и наставника в лице местного даровитого молодого человека, М.А. Шацкеса, впоследствии автора наделавшего много шуму сочинения «Hamafteach»[77], которое публично сожжено было в 1866 году в Гродне на синагогальном дворе по приказанию местного проповедника — фанатика р. Нохимки. Шацкес уступал Гершону в способности философского мышления, зато превосходил его в знании Талмуда, особенно агадической его части, которая наряду с прекрасными нравственными сентенциями и денными историческими сведениями содержит иногда непонятные сказания, чудовищные гиперболы и явно противные действительности суждения об окружающем мире. До серьезной критики или толкования агады Шацкес не дорос, для этого недоставало у него положительных знаний, в особенности знания истории вообще и истории семитических народов в частности, недоставало знания семитических языков и языков греков и римлян и их мифологии; недоставало и научного метода для разработки этих древних памятников. Как многие другие комментаторы и критики того времени, Шацкес не понимал того, что всякое литературное произведение должно быть рассматриваемо как продукт своего времени, в связи с господствовавшими тогда понятиями и с состоянием тогдашней науки, и что нельзя, например, автору времен V века ставить в вину незнание им шаровидности Земли, закона тяготения, движения Земли вокруг Солнца и проч. Останавливаясь на известных местах агады, Шацкес в своем «Hamafteach» резко указывает на их несуразность, несоответствие физическим законам и здравому смыслу, а чтобы реабилитировать их авторов, он придает этим местам характер иносказательный, аллегорический, с натяжками толкуя их на основании новейших открытий и с трудом втискивая в их рамки высшие философские идеи и даже вольтерианские мысли. Научного значения сочинение Шацкеса поэтому далеко не имеет; встретило же оно восторженный прием у маскилов шестидесятых годов, с одной стороны, и яростное негодование ортодоксов — с другой, потому, что вопросы, поставленные им агадистам, были ясны, сильны и ядовиты, а ответы на них были слабы, вымученны, натянутость их была очевидна для всякого, так что в уме читателя оставались только эти вопросы, во всей их незыблемой силе. Кроме того, ортодоксов возмущала манера его влагать свои вольные воззрения в уста талмудистам, прикрывая таким образом всякую ересь авторитетом последних.
Как бы то ни было, знакомство с Шацкесом дало Гершону новую пищу, раскрыло ему новые горизонты. Общим с Гершоном было у Шацкеса и критическое отношение ко всему складу общественной жизни литовских евреев, которое во всей силе выражено было вторым в изданном им в семидесятых годах жаргонном юмористическом сочинении «Der litwischer Erew-Peisach»[78].
Частые дружеские беседы Шацкеса с Гершоном, их вольные суждения и сарказмы вскоре вызвали негодование прихожан карлинского клауза; но с первым, как с местным жителем, и притом достаточно обеспеченным в материальном отношении, ничего не могли сделать; Гершону же пришлось оставить свой новый приют и перекочевать в другой город. Так странствовал он в течение нескольких лет из города
