Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
При таких новых взглядах как странны, как мелки показались теперь нашему молодому философу предметы, изучаемые кругом в клаузе, как ничтожны и смешны все эти кичащиеся своим происхождением, ученостью и набожностью прихожане, как мелки их стремления, как недостойна их жизнь! И вот мы видели, как Гершон, сидя в клаузе, осмеивал все окружающее. Он знал, что сам еще ничего не знает из того, что необходимо для того, чтобы иметь право считать себя адептом Маймонида и Мендельсона, а все-таки свысока смотрел на все окружающее, называя его презрительно hamon (толпа). А считал он себя выше своей среды тем, что сознавал свое незнание, в то время как другие этого в себе не подозревали. Когда-нибудь, когда представится к тому возможность, он, конечно, возьмется за изучение разных наук и языков, а пока что ограничивался пропагандированием своих идей, толкованием боготворимых им четырех книг и осмеиванием «толпы», что сделалось для него внутреннею потребностью.
Я был десятилетним мальчиком, когда Гершон впервые выступил на колыльскую арену, и потому не был и не мог быть посвящен в тайны нового учения, и все, что я здесь пишу об этом учении, стало мне известно несколько лет спустя, когда я сделался полноправным членом новой общины. Пока же привлекали меня к Гершону его смелые речи и характеристики окружающей среды. Круг слушателей и почитателей Гершона ограничивался вначале только двумя юношами; это были Элиньке, сын кантора Берки, и Хаим Мейшке Хае-Сорес. (Незнакомым с копыльскою номенклатурою следует объяснить последнее, слишком длинное название; это значит: Хаим сын Мейшки, мужа Хае-Соры.) Из этих двух юношей самым верным последователем идей Гершона был Хаим, и между ними завязалась тесная дружба, хотя они были крайне различных характеров и наклонностей. Гершон, как мы видели, был юноша пылкий и веселый, а Хаим — флегматичный и мрачный; первый — общительный, говорливый и беспечный, а второй — сосредоточенный, молчаливый и осторожный; первый обнаруживал поэтические способности, а второй — математические, Гершон, как тургеневский Рудин, был человек слова, а не дела; он всю жизнь исполнял роль будильника, но, будя других к работе, к знанию и прогрессу, сам не ушел дальше своих четырех излюбленных книг. Хаим же, усвоив взгляды Гершона, сделал из них надлежащие выводы и пользовался всяким случаем для осуществления своей теории на практике. Пока идеалист-мечтатель Гершон резонировал, практический Хаим неутомимо работал и упорно преследовал поставленную себе цель. И кончили они жизнь различно: Гершон — в одиночестве и нищете, Хаим же Мейшке Хае-Сорес, превратившись в Акима Моисеевича, — в должности городского врача, в чинах и при орденах.
Что до третьего члена этого трио — Элиньке, то он, унаследовав от отца своего, кантора Берки, его красивое и умное лицо и любовь к музыке, не имел никакой склонности к умозрительной философии. Живой отклик в нем нашли не идеология Гершона, а его юмористические речи и характеристики завсегдатаев клауза, так как и ему, жизнерадостному Элиньке, подобно Гершону, претила удушливая копыльская атмосфера, Гершон же нашел в нем популяризатора своих взглядов: артист по натуре, Элиньке трагикомичных героев гершоновской сатиры представлял сценически, искусно подражая их словам, манерам и движениям, так что ко пыльцы правильно смотрели на Элиньке не как на апикойреса, а как на кундеса (шалуна-головореза). Впоследствии Элиньке поступил в Берлинскую консерваторию и, окончив в ней курс, занимал должность синагогального кантора в одном из немецких городов, причем, как я слышал, исполнял и обязанность тенора в местном театральном хоре.
X. Скандал. Бегство апикойресов
Теория Гершона возлагала на человека обязанность самоусовершенствования, состоящего в познании Бога из Его творений, короче — хохмо (мудрости), то есть естествоведения, физики, математики, астрономии и прочих наук, а так как эти отрасли знания были мало разработаны в еврейской письменности, то и долг изучения европейских языков. Необходимо также знать какое-либо ремесло, чтобы честным трудом снискивать себе пропитание, не падая бременем на общество и не находясь в зависимости от «толпы». Что касается изучения наух и языков, то это поневоле пришлось отложить на неопределенное время, так как в Копыле не было к тому никакой возможности. Но ремесло? Ремесло ведь можно изучать и в Копыле. На этом вопросе Гершон и Хаим серьезно остановились. Разбирая все существовавшие в Копыле ремесла, они нашли их неподходящими для себя: то слишком трудное, другое — нечистоплотное, и каждое из них для прокормления им семьи должно поглощать всего человека, не оставляя ему времени для саморазвития. Вот почему они весьма обрадовались, когда фельдшер Козляк предложил им научиться у него мыловарению (я уже рассказывал, что одною из специальностей Козляка было изготовление косметических мыл). Козляк дал им рецепт необходимых материалов, но этого было для них мало: им нужно было видеть хоть раз способ производства мыла на практике, с чем Козляк вполне согласился; при этом он объявил им, что для этой работы необходим завод со специально д ля того приспособленной печью, но ввиду отсутствия такого завода в Копыле он этот опыт может проделать в какой-нибудь кузнице. В домашней печи для этого, во-первых, мало простора, а во-вторых, входящее в состав мыла сало сделает печь трефною и негодною для варения пищи. В жилом доме, кроме того, этого опыта нельзя было проделать уж потому, что занятие ремеслом, а главное — якшание с Козляком сильно повредило бы и так уже поколебленной репутации Гершона и Хаима. Работу эту — это все трое понимали — надо было поэтому производить секретно и с крайнею осторожностью.
Молодые люди вошли в тайные переговоры с одним знакомым молодым кузнецом-евреем, который и позволил произвести этот опыт в его кузнице, находившейся вблизи синагогального двора. Все налажено было как нельзя лучше, и в одну темную ночь с субботы на воскресенье, когда все копыльцы находились в объятиях Морфея, Козляк со своими учениками перенесли в кузницу заготовленные материалы, котел, форму и прочие принадлежности мыловаренного дела. Кузнец развел огонь, и работа закипела. Опыт оказался очень удачным. Получились двенадцать прекрасно оформленных кусков пахучего разноцветного мыла, которые были поровну разделены между всеми участниками этой работы и долго хранились ими как реликвии.
Казалось бы, все хорошо, а дело вышло дрянь. Уж давно сказано: от еврея не скроешься — и это оправдалось и на сей раз. Какой-то еврейке,
