Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

жившей в соседстве, вздумалось ночью выйти на улицу и, заметив огонь в кузнице в три часа ночи, она крайне удивилась, так как ночью кузница никогда не работала. Тут же она вспомнила, что это ночь на исходе субботы, когда «недобрые» (черти) пользуются неограниченною властью и когда они, во главе с Асмодеем и Лилит, варя в котле всевозможных гадов в вонючей жидкости, празднуют свои безобразные свадьбы, устраивают отвратительные оргии. В страхе подошла она тихонько к запертой кузнице и действительно услышала клокотание чего-то жидкого в котле. Теперь ей стало все ясно, и она поспешила разбудить некоторых из своих соседок, чтобы поделиться с ними этой страшной новостью. Те, конечно, поспешили лично убедиться в верности этого выходящего из ряда вон известия — и они пришли, увидели и убедились. Но каково было изумление всех этих почтенных матрон, когда вдруг дверь кузницы отворилась и из нее вышли Козляк, Гершон и Хаим! Что Козляк безбожник, что Гершон и Хаим апикойресы — это все знали, но чтобы они состояли в тайных сношениях с дьяволами — это им в голову не приходило. Однако ж факт был налицо. С другой стороны, легко себе представить ужас наших мыловаров, когда они, вышедши победоносно из кузницы, очутились лицом к лицу с полдюжиною баб. Все трое, воспользовавшись темнотою, поспешили скрыться. Но что дальше? Козляку ничего: ему наплевать на всех копыльцев! Но молодым людям каково? Показаться в клаузе, на улице или даже дома своим родным на глаза было невозможно. И они решились бежать, что и исполнили сейчас же до восхода солнца.

Когда я на следующий день утром пришел на молитву, в клаузе была страшная кутерьма. Не приступая к молитве, обыватели стояли группами, спорили, горячились, жестикулировали руками. Одни, подобно женщинам-свидетельницам загадочного инцидента, впрямь усматривали в этом ночном собрании общение с нечистою силою. «Козляк на все способен!» — утверждали они. Но таких было меньшинство. Другие отрицали возможность такого общения. Однако ж, для чего же в самом деле они собрались в кузнице, да еще ночью, и к тому же на исходе субботы? Козляк утверждает, что он их учил мыловарению. Допустим, что это так; но что за стать таким бахурам из клауза, да еще сыновьям р. Бера и Мейшки Хае-Сорес, заниматься мыловарением? Это скандал!.. Упрекали друг друга в том, что так долго терпели этих апикойресов в клаузе. «Я предсказывал, предостерегал, — меня не слушали! — говорил Лейбке-«святой». — Я умываю руки, моя совесть чиста!»

Спор принял совершенно другой, и притом весьма острый, оборот, когда в дело вмешался толстяк Лейзер Шмелькес. Это был человек неважного происхождения и малосведущий в законе, зато он был зажиточным обывателем, хозяином корчмы и шинка, охотно посещаемых копыльскими мещанами и окрестными мужиками. Его посетители любили и уважали его и за доброкачественность его водки, и за верность его мер, и за его умную «еврейскую голову»; они обращались к нему всегда за советом и судом в случае семейных и соседских споров и величали его «батька Смельк». Все это внушило Лейзеру Шмелькесу высокое мнение о себе, и он ни во что не ставил ученых и яхсоним (аристократов) из клауза. Весь запас его знаний состоял в книге «Хае-Одом» (сборнике ритуальных и синагогальных законов, составленном для простолюдинов на легком языке, без дискуссий, цитат и хитроумных доказательств)[73]. Гордиться тут было нечем: в Копыле и среди портных и сапожников было немало таких, которые читали «Хае-Одом»; но Лейзер Шмелькес очень гордился своим знанием, причем ставил авторитет «Хае-Одом» выше всех кодексов, и когда, бывало, в клаузе в известные субботы происходили споры о том, надо ли читать молитву цидкосхо или нет (так как об этом существуют разногласия между кодификаторами), то Лейзер Шмелькес, опираясь на свой «Хае-Одом», сопротивлялся мнению местных ученых, кричал, стучал кулаками о свой пюпитр до тех пор, пока не уступали ему. Особенно давали себя знать его самоуверенность, упорство и задор катальному старосте р. Хаимке, которого Лейзер Шмелькес страшно ненавидел и как старосту, и как яхсона, и особенно как хозяина гостиницы первого ранга, которую посещали шляхтичи и чиновники; в катальной избе на общинных сходах Лейзер Шмелькес в качестве демагога и лидера оппозиции всегда отравлял жизнь р. Хаимке своими протестами и обличениями. Лейзер Шмелькес использовал и злосчастный случай в кузнице во вред своему врагу и, обращаясь к р. Хаимке, в упор крикнул ему: «А кагал-то у нас на что?! Почему вы, отец города, почтеннейший р. Хаим, не отдал этих безбожников в солдаты вместо отдаваемых вами юношей скромных и богобоязненных?» Эти вопросы нашли эхо во всех членах копальской оппозиции, яростно поддержавших своего лидера. Ребе Хаимке, прозванный «великим плакальщиком», но с не меньшим правом заслуживший, подобно Мольтке, имя «великого молчальника», был ввиду таких острых упреков вынужден прервать молчание. Он ответил, и, как всегда, кратко, но метко: «А! Этот хае-одомник вступился уже за цидкосхо!» Это было не только метко, но и очень язвительно: этот хае-одомник, другими словами, человек, знающий только «Хае-Одом», то есть невежда, вступается за цидкосхо, то есть за справедливость — невежда вступается за справедливость! Сподвижники р. Хаимке громко рассмеялись, что подлило только масла в огонь, и сторонники Яейзера Шмелькеса разразились грубыми ругательствами по адресу р. Хаимке; слышны были возгласы: «Людоед!», «Кровопийца!», «На наши кровные деньги он ездит в Минск барином, останавливается в лучшей гостинице, заказывает себе царские блюда!» Один оборванный бедный портной, вдобавок еще заика, протиснулся через толпу и с вытаращенными глазами произнес следующую клятву: «Чтобы я так слышал шофор Мошиах (трубный звук Мессии), как я вви-дел, ччто Ххаимке ел ллок-шин и цци-месс в ббудни!» Эти слова вызвали громкий смех не только среди партии р. Хаимке, но и среди оппозиции. «…И вввсе на ннаши ккровв-ные дценьги!» — продолжал неугомонный портной. Смех еще усилился, ибо всем известно было, что этот бедняга не только ничего никогда не платил в катальную кассу, но и сам получал пособие на субботы и праздники. Этим веселым настроением воспользовался р. Хаимке и, обращаясь к своим противникам, сказал: «И чего вы от меня хотите, господа? Если «батька Смельк» непременно хочет отдать в солдаты сына р. Вера, да будет память этого праведника благословенна, то пусть он пошлет своих лапотников — их ведь у него много! — за ним, пусть его схватят и отдадут; я, как хотите, сына р. Бера в солдаты не отдам!» Лейзер Шмелькес вскочил, как ужаленный. Ведь это пренебрежительное «батька» и эти «лапотники» — намек на