Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
АЛЕКСАНДР. Я прокляну эту страну.
ЕКАТЕРИНА. Всего на полгода.
АЛЕКСАНДР. Всего? Безделица! Полгода без тебя – это смерть. (Обнимает ее.)
ЕКАТЕРИНА. Я не прощу себе никогда, что столько времени вас терзала. Во всем этом было нечто никчемное. Благовоспитанная девица из благородного семейства. Когда я узнала про покушение, мне захотелось себя убить. Вас не было, вы меня не искали, и всякий день я молила Бога, чтоб либо он мне дал вас увидеть, либо забрал меня к себе.
АЛЕКСАНДР. А помнишь ли девочку в Тепловке, которая хотела взглянуть на императора?
ЕКАТЕРИНА. Нет, ни капельки. Я только императора помню.
АЛЕКСАНДР. А я не забыл и ждал десять лет. Бог наградил меня за терпенье.
ЕКАТЕРИНА. Быть может, вы питаете слабость к нашей фамилии? Я ведь наслышана, что вы любили Александрину. Впрочем, ничего удивительного. Она – красавица, да и умна, точно министр просвещенья.
АЛЕКСАНДР. Если ж вздумалось ревновать, ревнуй к той девочке из Тепловки.
ЕКАТЕРИНА. Той девочки больше нет. Я выросла. Я женщина, и я вас люблю.
АЛЕКСАНДР. Я старше тебя на тридцать лет.
ЕКАТЕРИНА. Всего-то? Безделица.
АЛЕКСАНДР. Ты просто чудо.
ЕКАТЕРИНА. Нет, я такая, какая есть. Но я люблю вас. И через это я лучше и больше, чем я была. Клянусь вас всем, что чисто и свято, я буду любить вас, пока дышу.
АЛЕКСАНДР. Клянусь тебе Богом: при первой возможности я назову тебя женой.
После праздника
1868 год. Конец февраля. Красный Рог. Толстой и Софья Андреевна. Он возбужденно ходит по комнате.
ТОЛСТОЙ. Обидно, что ты не была со мной там. Просто вся радость моя отравлена. Фурор, Софа, настоящий фурор.
СОФЬЯ. Ты бы присел. Мне самой досадно.
ТОЛСТОЙ. Я, признаюсь, несколько трусил. Пусть перевод Павловой – чудо, а все-таки немецкая публика. Мне в Петербурге было покойней. А Веймар – что ты ни говори, город Гёте, тут спрос особый. Я в ложе моей сидел один, и все на меня наводили бинокли. Но с первого слова все как-то заладилось. В антрактах отбоя нет от гостей, был даже и герцог, и все – с поздравленьями.
СОФЬЯ. Ты сел бы…
ТОЛСТОЙ. Лефельд был послабей, чем на последней репетиции, а все же – настоящий Иван! Если б еще он был поумнее. Но это уж – претензия автора, а в общем – триумф! Ах, кабы ты видела.
СОФЬЯ. Алеша, ну что ты все время ходишь? Коляше нужно с тобой перемолвиться.
ТОЛСТОЙ. Успеется. Мы еще вместе не были. И вот подходит ко мне одна дама – хочет возобновить знакомство. «Кто ж вы, сударыня?» – «Госпожа Бейст». – «Где было наше знакомство?» – «Тут, в Веймаре. Мы вместе с вами играли детьми. Тогда я была Цецилия Герсдорф». Ты можешь вообразить – та самая. А муж ее слушал «Смерть Иоанна», когда Павлова однажды читала свой перевод, и был восхищен.
СОФЬЯ. Алеша, ты не шутя расхвастался.
ТОЛСТОЙ. Кому же мне хвастать, как не тебе?
СОФЬЯ. Как раз и не нужно. Я не охотница до монологов такого свойства. Коляша хотел говорить о деле.
ТОЛСТОЙ. Какое уж дело – одни убытки!
СОФЬЯ. Но надо ж тебе узнать причины.
ТОЛСТОЙ. Зачем? От причин доход не растет. А братья твои – мастера хозяйствовать.
СОФЬЯ. Как ты бываешь несправедлив.
ТОЛСТОЙ. Петр – тот знает, что не силен, а Николая хоть делай канцлером. Все виноваты, он всюду прав.
СОФЬЯ. Несправедлив, неблагодарен. Они трудились все десять лет, чтоб эти годы ты жил той жизнью, к какой привычен.
ТОЛСТОЙ. Весьма обязан! В моих привычках нет сибаритства. Я сам работник и – не последний. Цена усилий в приумноженьи. Мы стали от этих забот бедней.
СОФЬЯ. Ты с первых же дней был к ним враждебен.
ТОЛСТОЙ. Неправда. Я распахнул им душу. Их дети точно мне стали близки. А уж Андрейка… что говорить. Я его полюбил как сына. Мне жаль, что он вырос, что он в училище. Весь дом опустел…
СОФЬЯ. Опять чрезмерность! Не нужно было его выделять, ему это не пошло на пользу. (Короткая пауза.) Странно, что ты сюда так стремился, ежели дом для тебя стал пуст.
ТОЛСТОЙ. Софа, зачем ты так говоришь? Ты знаешь, что тоска меня душит. Все врозь – ты совсем от меня отвыкла. Мне Павлова на прощанье сказала, что это время в Красном Рогу, которое мы пробудем вместе, станет для нас как пробный камень. «Дас ист айн гутэр пробирштайн…» Смешно это, да и грустно тоже…
СОФЬЯ. Ах, все это не о том, не про то. Ты вовсе не ко всякой работе чувствуешь должное уваженье. Литература – высокий труд, а все остальное, дела хозяйства – это поденщина, низкие хлопоты.
ТОЛСТОЙ. Прости, коли я тебя чем задел, я в толк не возьму, в чем провинился.
СОФЬЯ. Тебе и Некрасов остался чужой все оттого, что долгий срок он был журнальный чернорабочий.
ТОЛСТОЙ. Не он мне чужой, а его стихи.
СОФЬЯ. Алеша, в России пора Некрасова. И эта пора пришла надолго.
ТОЛСТОЙ. Россия – несчастная страна. В ней всякую мысль тащат в квартал, а скрученное дитя милее. От этого либеральной идее дают преимущество перед чувством. А все-таки однажды прояснится: тенденция – это пустая гильза.
СОФЬЯ. Когда? Нас с тобой на свете не будет. Меж тем тебе мало загробной славы. Уж если ты садишься писать – так «Дон Жуана», чтоб в ряд с Мольером. Или с Байроном. А там – «Иоанн». Теперь настал черед Годунова – нет нужды, что это уж сделал Пушкин.
ТОЛСТОЙ. «Коль грозить, так не на шутку. Коль рубнуть, так уж сплеча».
СОФЬЯ. О, как ты любишь свои стихи.
ТОЛСТОЙ. Разве ж я их не к месту вспомнил? Нынче вся жизнь моя – в «Борисе».
СОФЬЯ. Странно, ты мирный человек, но тут точно демон в тебя вселяется. Он словно пожирает тебя.
ТОЛСТОЙ. Бог не выдаст, так не сожрет. (Помолчав.) Вот ты никогда не веришь мне, а Гончаров между тем говорит, что я занимаю в русской словесности свое, вполне особое место.
СОФЬЯ. Бог ты мой – «Гончаров говорит»! Ты единственный человек на земле, к кому он имеет доброе чувство. Что ж не сказать тебе приятное? Куда исчез твой хваленый юмор?
ТОЛСТОЙ. Так вовсе не один Гончаров. Вот Лефельд, и Пахта, и Шело-Феротти… Ты б слышала только…
СОФЬЯ. Ну, немцы признали!
ТОЛСТОЙ. Так русские все
