Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
СОФЬЯ. А то – что ты у меня такой… Для равновесия и гармонии тебе нужна чрезмерность. Ну что ж… Я вас поздравляю с законным браком. Желаю вам счастья, граф Толстой.
ТОЛСТОЙ. Благодарю вас. Все счастье мое, вся жизнь моя – графиня Толстая.
Павильон Бабигон
Лето 1866 года. Красное Село. Павильон Бабигон. Император Александр Николаевич и Толстой.
АЛЕКСАНДР. По-прежнему – удалец удальцом.
ТОЛСТОЙ. Нет, государь, я уж не тот – то голова моя тяжела, а то внезапно нога немеет.
АЛЕКСАНДР. Что ж, не без этого, годы катятся, мы не становимся свежей. Минуло время, когда мы с тобой были молоды, упивались Италией. И ты вздыхал по дочке кустоде…
ТОЛСТОЙ. Вы ее помните, государь?
АЛЕКСАНДР. Как же не помнить? Красивое помнится, а безобразное забывается. И все же нельзя жить только прошедшим. Так уж устроен человек: все ему мнится, что счастье возможно и что оно еще впереди…
ТОЛСТОЙ. Счастье вас никогда не оставит. После того апрельского дня я знаю, что Господь вас хранит.
АЛЕКСАНДР. Да, брат, премерзкое ощущение, когда в тебя палят с двух шагов. Тут уж не рыцарская дуэль. Вот ведь – три месяца с того дня, а так это живо, так это явственно, будто все было сегодня утром.
ТОЛСТОЙ. Как горько мне, что я не был с вами!
АЛЕКСАНДР. Да ведь ты сам от меня ушел. Мне отпустить тебя было трудно.
ТОЛСТОЙ. Я мучился, прося об отставке… Но право же, мне не было выхода. Плохой я военный, плохой чиновник.
АЛЕКСАНДР. Бог с ним, ты стал хороший писатель. Императрица всегда читает все, что ты пишешь, и не упустит, чтоб обратить мое внимание. Дала мне «Отечественные записки» с твоей трагедией. Очень кстати.
ТОЛСТОЙ. Ее Величество слишком добры. Так вы прочли «Смерть Иоанна»?
АЛЕКСАНДР. И знаешь ли, об чем я подумал? Как неуклонно влечет поэта изображенье монаршей смерти! Возьми Шекспира или хоть Пушкина. Теперь он и тебя вдохновил, последний час Ивана Васильевича. Наверно, чтобы напомнить людям, что и цари совсем не вечны.
ТОЛСТОЙ. По мне, так тут причина одна – предметом драмы достойна быть лишь необычная натура.
АЛЕКСАНДР. А в общем, так оно все и есть – смерть истинно никого не минет. Но рано она мне в лицо дохнула. Подумай, мне нет еще и пятидесяти! Ты б видел этого человека! Тощий юнец, глаза безумца! Вот тебе и ответ на реформу.
ТОЛСТОЙ. Однако ж человек из народа толкнул злодея, когда тот целил.
АЛЕКСАНДР. Да, это трогательно. И все же глупо было бы обольщаться. Люди – престранные существа. Чем больше от тебя получают, тем меньше они к тебе расположены. Тот, кто надеется на благодарность, взамен ее находит вражду. Много ль ты приобрел друзей? Мало ль ты был за них ходатаем? То за Тургенева, то за Шевченку, то за Аксакова и наконец – за Чернышевского. За Чер-ны-шев-ского! Вспомни, когда его осудили, ты мне сказал, что наша словесность траур надела. Нашла по ком!
ТОЛСТОЙ. Вы запретили мне произносить имя его – я повинуюсь. Но я просил лишь – о милосердии.
АЛЕКСАНДР. Тебе и теперь ничего не ясно? Этот стрелявший в меня Каракозов готовил с друзьями его побег. Он – их глава, его ждали в Женеве. Тут действовало тайное общество. Знаешь, с каким названием? «Ад»! Скажи мне, могут честные люди с честными целями взять это имя?
ТОЛСТОЙ. Нет, государь, тут дьявол в сердце. Тем и страшна потаенная жизнь.
АЛЕКСАНДР. Итак, ты просил меня быть милосердным… А я оказался глух и суров? Преступник государственный в крепости, а в это же время его роман, это препакостное «Что делать?», Некрасов печатает в «Современнике». Право же, хороша суровость, хорош, скажу я тебе, царь-деспот! Сейчас перечли эту пачкотню и что ж обнаружили? Он там предсказывает прямо чуть не час покушения! Что ты так смотришь? Возьми, убедись! Через три года ровно и в тот же день…
ТОЛСТОЙ. Такое провидчество? Тут совпаденье…
АЛЕКСАНДР. А как это все убого написано! Какой семинарский булыжный слог. Плебейский ум, плебейские чувства. И знаешь, что я еще запомнил: как раз в том самом журнальном нумере, где набран роман твоего протеже, – в том самом! – хулят твоего «Серебряного». С какою-то сладострастной злобой. Вот она, наша гласная пресса! Есть тебе над чем поразмыслить.
ТОЛСТОЙ. Должно быть, такова моя доля. Для наших демократов я – пугало, а для сановников – якобинец.
АЛЕКСАНДР. В последнем суждении есть резон – ты республикан по призванью.
ТОЛСТОЙ. Поверьте мне, я слишком художник, чтобы нападать на монархию.
АЛЕКСАНДР. Странный, однако же, роялист, влюбленный в новгородское вече.
ТОЛСТОЙ. Но это все та ж любовь к прекрасному. Как благородна наша история до этой унылой московской поры с ее татарщиной и холопством. Какой завидный чекан сердец! И даже страсти – в них нет ничего от этой дрянной византийской кухни. Конечно, вы правы, Ваше Величество, – я не угодил никому.
АЛЕКСАНДР. Тут наше положение сходно. Если б любезные россияне сумели бы однажды понять, что, раз вступивши на этот путь, я не могу с него сойти, даже когда бы и захотел. Что нечего меня торопить. Что поколение на перевале имеет в историю свою участь – ему не дано ни вернуться в былое, ни жить в будущем, это удел его внуков. Тут надобна способность к смиренью, но ею не обладает никто. Я в чувствах подданных не обманываюсь. Если б я мог, подобно тебе, жить частным лицом с любимой женщиной! Скажи, ты любишь жену как прежде?
ТОЛСТОЙ. Более прежнего.
АЛЕКСАНДР. Сколько ж вы вместе?
ТОЛСТОЙ. Пятнадцать лет. Три года, как венчаны.
АЛЕКСАНДР. Да ты счастливец!
ТОЛСТОЙ. Ах, государь! Что – счастье? Предчувствие, ожиданье. Стало быть, молодость и весна. Впрочем, грешно роптать – я счастлив.
АЛЕКСАНДР. Какая разница между вами?
ТОЛСТОЙ. Одиннадцать лет.
АЛЕКСАНДР. Ну, это пустое. Так думаешь – счастие в ожидании? Бог знает… в наши годы, Толстой, ждать поздно. Время уж сочтено. Жить надо настоящим. Прощай. Я, право же, рад был тебя увидеть.
ТОЛСТОЙ. Храни вас небо, Ваше Величество.
АЛЕКСАНДР. Все – в Божьей власти. Ее не перейдеши.
Толстой уходит. Александр подходит к внутренней двери, негромко стучит. Появляется Екатерина Долгорукая.
ЕКАТЕРИНА. О Боже! Наконец мы одни.
АЛЕКСАНДР. Отныне я один не бываю. Здесь ты иль нет тебя – ты со мной.
ЕКАТЕРИНА. Так вы не станете слишком грустить,
