Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
ТОЛСТОЙ. Обед, дорогой Николай Гаврилович, слишком серьезная вещь в нашей жизни, чтоб отвлекать от него наши мысли. Теперь же, когда принесли нам кофию, я попрошу вас меня послушать.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Весь – внимание.
ТОЛСТОЙ. Николай Гаврилович, мне ненароком стало известно – вас могут вскорости навестить.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (поправляя очки). Вон что! Так будут разочарованы. Нет для незваных гостей сластей.
ТОЛСТОЙ. Что, если вам покинуть Россию, покуда интерес к вам уляжется?
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Видите ль, Алексей Константинович, в России у меня есть дела. Я не располагаю ни временем, ни средствами для подобных вояжей.
ТОЛСТОЙ. Времени может и здесь не хватить, что ж до денег, то коли вы согласитесь…
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Не соглашусь. Хотя и наслышан о благородстве вашей души. Благодарю вас, вы меня тронули.
ТОЛСТОЙ. Мы не об том сейчас толкуем.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Нет, отчего же… вы сами сказали, что человеческое чувство самодостаточно и самоценно. И все-таки… Сколько мне известно, вы нашей партии сторонились.
ТОЛСТОЙ. Так же как и всякой другой.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Полноте, человек вашей выделки должен иметь свои пристрастия.
ТОЛСТОЙ. Пристрастие у меня одно. Не угодить ни в одно сообщество. Всем вместе можно стать кем угодно. Солдата затем и водили сквозь строй, чтоб каждый ударил его шпицрутеном. И вот он мертвый – от чьей руки? Никто не убил, и все убили. Это и есть преступность множества.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Однако же мы делаем разницу меж коронованным изувером и темным муштрованным мужиком.
ТОЛСТОЙ. Нет спора, разница очевидна, но это та самая поверхность, о коей вы только что помянули. Иван Васильевич Грозный ужасен, но что вы скажете о народе, которому деспот внушил лишь ужас, к тому же скрывающий восхищенье?
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Не мне защищать наше рабское семя, но ваши слова меня удивили. Как вспомнишь про вашу страсть к старине, про дух народности в вашей поэзии… За что вас только любят Аксаковы?
ТОЛСТОЙ. Что странного? Я русский писатель. Единственно музыка этой речи рождает во мне ответный звук. Бог дал мне нежность к этой стране, но я жалею, что в ней родился. Меня гнетет в ней ее бессмысленность и бесит ее монгольская выучка – либо холуйство, либо разбой. Не взрослое общество – вечный ребенок! То в угол поставят, то посекут, а детка все моргалками хлопает, скребется в затылке да зло сопит.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я вам не верю – пусть даже так, но чтобы страдания человечества вас не заставили содрогнуться? Вы не холоднее Радищева.
ТОЛСТОЙ. Милый мой Николай Гаврилович, разве страдания человечества могут быть больше тоски человека?
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Добрый мой Алексей Константинович! Что ж за тоска его одолела? Что это за напасть такая, которая застит ему глаза?
ТОЛСТОЙ. Об этом не скажешь. Своя у каждого. А общего в ней лишь то, что все мы осуждены расстаться с жизнью.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Подумаешь, право, какое горе! Да будто так она хороша…
ТОЛСТОЙ. Какая уж ни есть, а бесценна.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. По-вашему, нет ничего на свете, за что нам стоит ее отдать?
ТОЛСТОЙ. Есть. Женщина.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. И на том спасибо.
ТОЛСТОЙ. Голубчик, ради Христа – уезжайте! Будете далеко и тогда можете за мое легкомыслие метнуть в меня молнию. Вместе с громом.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Нашли громовержца! Что – вы, что – власти. (Поправляет очки.) Вот заслужил себе репутацию! В студенческую пору один завистник меня обозвал пономарем. И ложно! Мой голос для пономаря слишком высок и даже тонок. Можете мне в этом довериться, я ведь недаром поповский сын. А все же писателю стоит помнить, что политическая литература – наиглавнейшая литература. Высшая-с! Да еще на Руси. Тут без политики нет словесности.
ТОЛСТОЙ. Если вы правы, то признаюсь – мое положение безнадежно.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Не думаю. Я высоко ценю ваше участие в прутковщине. Шутка совсем не всегда безделица. Ваша ль судьба – обрывать лепестки и убиваться: любит – не любит? Есть еще другие вопросы.
ТОЛСТОЙ. Возможно. Пусть дверь остается открытой.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну что же… А все-таки стоит помнить: истина не угол, а круг. Кто ее хочет, предпочитает замкнуть ее звенья.
ТОЛСТОЙ. Круг – та же клетка. Но Бог с ней, с истиной. Я умоляю вас: будьте разумны. Вам надо укрыться. Воздух этого лета тревожен. В нем будто заключена угроза. В столице каждодневно пожары… Сами собой дома не горят.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Друг мой, я же вам объяснил – дело требует моего присутствия.
ТОЛСТОЙ. Слушайте, как играет музыка. Что за мелодия – волшебство! Можно ль лишиться подобной радости?
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Очень можно, Алексей Константинович. Люди без чего не обходятся! Видите ль, дорогой человек, в малоподвижном нашем отечестве вдруг народилась другая поросль, и средь нее – другой читатель. Этому новому читателю важно, что ваш покорный слуга – с ним рядом и трудится для него. (Помедлив.) А коли правительство не пугает и в самом деле имеет умысел, тогда… тем хуже для нас обоих. Мне – испытанье, ему – позор. (Поправляет очки.) Аминь. Поговорим и об вас. Вы сами надолго ли в Петербурге?
ТОЛСТОЙ. Сегодня ж еду в свою Пустыньку, дела хозяйские, черт бы их взял! Жена моя – нежная сестра, привыкла опекать своих братьев. А те опекают мое именье. К несчастью, без большого успеха.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Такие отношенья с родней имеют свою обратную сторону. Моя благоверная тоже до странности ладит со своею сестрицей. Я ей назначил здесь рандеву, бьюсь об заклад, что сестра задержала. Впрочем, я на нее грешу – вот и моя Ольга Сократовна.
Идет Ольга Сократовна, ее сопровождает молчаливый Студент.
ОЛЬГА. В какой вы укромности, и не найдешь. Если бы не Викентий Сергеич…
Студент кланяется.
Спасибо, мой рыцарь. Я вас отпускаю. На волю. Знайте мою доброту.
Студент кланяется.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Благодарю вас, Викентий Сергеевич. Очень вам обязан, голубчик.
Студент молча кланяется и уходит.
Славный малый. На глазах вырабатывается в высшей степени достойную личность. Душенька, вот Алексей Константинович, которого стихи ты так ценишь.
ОЛЬГА. Особенно вашего «Дон Жуана».
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Вот уж действительно – выбор женщины.
ТОЛСТОЙ. Что ж, этот выбор всего дороже. Чем угодил вам мой обольститель?
ОЛЬГА. А тем, что обольщается сам.
ТОЛСТОЙ. Браво! Вы лучше всякого критика.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (разведя руками и кланяясь). Весьма благодарен.
ТОЛСТОЙ. Прошу прощения.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Так я и не спорю, я очень рад.
ОЛЬГА. И как хорошо он
