Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
ТОЛСТОЙ. Итак, коли я тебя верно понял, их участь – шалить, а моя – служить.
СОФЬЯ. Нет, ты не понял, совсем не понял. Дело не в карьере твоей, я думаю о твоем покое. Литература пожрет твою душу. Ты по натуре честолюбив. Это бы не беда, да тебе собственного признания мало, мало даже признания близких. Тебе подай поклонение общества. Но ты еще горд и себе не позволишь ни искательства у журнальной критики, ни угожденья читающей публике. Стало быть, ты уже обречен.
ТОЛСТОЙ. Согласен. Мне нечем привлечь вниманья. Я не разжалован и не выслан и не таинственный незнакомец. Я – титулованный дилетант. Я не желаю и не могу принадлежать какой-нибудь партии. В поэзии общей правды нет. Мне гадко, когда почтенные люди собьются для круговой поруки, не важно, как ее назовут – пристрастием, вкусом или идеей. Судьба моя – попадать в раскол! Либо в Секретном моем комитете, либо на писательском торжище. Везде делят Бога. А хуже того – литературное генеральство. Кто жмется к Тургеневу, кто – к Некрасову.
СОФЬЯ. Чему тут дивиться? Словесность – война. Есть генералы, есть рядовые. Но если бы мне пришлось выбирать, я все-таки предпочла бы Некрасова. Он прямодушнее.
ТОЛСТОЙ. Может быть. Однако же престранное зрелище: печальник сирых – богач, игрок и щеголяет женой Панаева.
СОФЬЯ. Да отчего ж и не щегольнуть? Мужчина ведь на то и мужчина, чтобы гордиться своим успехом. Особо, когда отдаешь поденщине всю юность. Не то что твой томный Тургенев.
ТОЛСТОЙ. Мой томный Тургенев в ту пору томился. По некоей Софье Андреевне Миллер.
СОФЬЯ. Что толку! От вздохов стены не падают. Кто ищет взаимности, пусть спешит, покуда женщине что-то мерещится. Этот мираж недолго длится.
ТОЛСТОЙ. Правда твоя, совсем недолго.
СОФЬЯ. Ну вот! Набежала зимняя туча.
ТОЛСТОЙ. Мне грустно стало. Мне надо верить, что мы с тобою – теперь одно. А как увидишь, что нет мне места за той оградой, где ты живешь…
СОФЬЯ. Ведь вот какой ты… Да мне как быть-то? Ты слышишь лишь собственную боль. Как все поэты. А есть и моя. Скажи мне, кто я? Твоя любовница. Или такое еще словцо – в ходу у гостинодворской швали – сожительница. Фу, мерзость какая… Любая пустоголовая утка может лорнировать меня с видом участия и превосходства. Семь лет я невенчанная жена.
ТОЛСТОЙ. Софа, какая ж моя вина, что муж твой никак тебя не отпустит?
СОФЬЯ. Да ведь и он не примет вины. Он еще верит, что я вернусь. А значит, я одна виновата. Пусть будет так, но хоть не пеняй мне, что я пытаюсь сберечь частицу души своей – что мне еще осталось?
ТОЛСТОЙ. Я. И со всем, что во мне. Ну поверь – нет у меня от тебя заповедника. Разве лишь мысль – как вечная казнь, – что мы неравно друг друга любим.
СОФЬЯ. А это – фантазия твоя. Ты вечно ищешь себе терзанья. Алеша, все будет, как ты решил. Оставишь службу, уедем в глушь. Братья мои, Коляша с Петром, возьмут на себя управленье хозяйством, а ты отдашься своей волшбе. Пожалуй, даже пиши Дон Жуана, раз этот господин тебе близок.
ТОЛСТОЙ. Ах, жизнь моя, вот эти слова я и мечтал от тебя услышать. Господи, что за день, я счастлив. Верь мне, я знаю, что говорю, я буду не последний писатель.
Часть вторая
Шестидесятники
1862 год. Музыка. Хлопают пробки. Звучат спичи.
ПЕРВЫЙ ОРАТОР. Русь обновляется, господа! Верую, что наши потомки, скрытые ныне от наших взоров непостижимой далью веков, с волненьем, с трепетом, с благодарностью вспомнят шестидесятые годы девятнадцатого столетия! Для них, неведомых, наши усилия, честное служенье реформам, меняющим самый образ страны. Нам всем в нашем деятельном комитете выпало счастье внести свою лепту в это высокое преображенье. Поистине благословен наш жребий. Так, сохраняя благонамеренность, но и не ведая малодушия, мужественно исполним свой долг!
ВТОРОЙ ОРАТОР. Мы собрались сюда, господа, чтоб чествовать Акима Петровича. Он прожил средь нас половину века и каждый год он отдал отечеству. Неколебимо и неустанно служил он Истине и Добру! И вот, достигнув, по слову Данта, средины земного своего поприща, высокочтимый наш юбиляр не очутился в темном лесу, подобно великому итальянцу. Отнюдь! Он нынче на той вершине, с которой ему легко обозреть плоды его отличных трудов. Итак, как сказал другой поэт, «поднимем бокалы, содвинем их разом!». (Одобрительные возгласы.)
ТРЕТИЙ ОРАТОР. Я рад и душевно горд, господа, что нахожусь сегодня средь вас, моих сограждан – единодумцев! Долгие угрюмые годы мы рядом шагали сквозь ветр и мрак! На нашем пути встречались и волки, алчно лязгающие зубами, и злонамеренные гиены с притворной лаской и тайной враждой, и множество было трусливых зайцев. Но дерзко мы несли свой светильник и не дали ветру задуть огня. Однако же рано нам благодушествовать. Немало и тех, кто точит ножи на честных паладинов прогресса. Сомкнем же ряды, развернем знамена. Притом же не станем и забывать: и в наши дни осторожность разумна, не зря остерегает поэт: «Тише, тише, господа! Господин Искариотов, патриот из патриотов, приближается сюда». (Веселый смех.)
Обед на свежем воздухе
1862 год, начало июня. Летняя ресторация. За столиком – Толстой и Чернышевский.
ТОЛСТОЙ. Сильно забулькала наша общественность. Будет непросто ее унять.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Очень просто. Российский либерализм тем и силен, что дунь – и нет его. Стоит только собраться бровям над начальственной переносицей, и наши трибуны рядком-ладком сядут за ломберные столы. Сначала вист или банчок, затем – «прошу к столу, господа, побалуемся, чем Бог послал». Вот вам и вся петербургская фронда, да и московская не грозней. Жизнь океана не на поверхности, а на дне его.
ТОЛСТОЙ. Дна-то я и страшусь.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что делать, граф. Срок настает, и вулканическая порода оживает сама по себе. Даже без высшего дозволенья. Я не хочу задеть ваших чувств, слышал, что вы близки с государем.
ТОЛСТОЙ. Это не роялистское чувство, а человеческая приязнь – покойный монарх ее не вызывал. Но царь Александр Николаевич – иная душа и ум иной. Однако пора перейти и к сути.
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну наконец! А я все думаю, зачем это граф Алексей
