Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
Хотя Петровых, в отличие от Ольги Гильдебрандт-Арбениной и Ольги Ваксель, мемуаров о Мандельштаме не оставила411, в разговорах своего решительного неприятия его ухаживаний она не скрывала не только от дочери. В частности, Анатолий Найман вспоминал, как Петровых
однажды заметила между прочим: «Он, конечно, небывалый поэт и все такое, но вот верьте, Толя, мне до него…» – и еще три слова, убийственных, неопровержимых, которые может сказать о мужчине только женщина, никогда его не любившая412.
По устному свидетельству другого собеседника Петровых, эти три слова были: «…дотрону́ться [с ударением на третьем слоге. – О. Л.] было противно».
Процитируем также фрагмент из воспоминаний переводчика Михаила Ландмана:
О его любви, о стихах, обращенных к ней, Мария Сергеевна никогда не заговаривала. Лишь однажды рассказала, что к ней приходил переводчик, которого она редактировала, и что он очень похож на Мандельштама. «Ему это польстило, – рассказывала М. С., – а ведь я говорила лишь о сходстве лица». Знал бы он, что в ее устах это была вовсе не похвала. Мандельштам по многим причинам ей не нравился, ни внешне, ни внутренне: «Мандельштаму, когда я с ним познакомилась, было немногим больше сорока лет, но вид у него был глубокого старика. Я знавала людей старше него двадцатью годами, они были подтянутей, моложавей»413.
Если Ахматовой решительное неприятие Мандельштама в роли гипотетического возлюбленного не только ценить, но и любить его стихи не мешало, Мария Петровых и к ним относилась весьма сдержанно. В поздней дневниковой записи Петровых не без удивления признавалась: «Меня поражает и восхищает поэзия Мандельштама, но почему-то никогда не была она „кровно моей“»414.
2
Свое и Льва Гумилева неудачное ухаживание за Марией Петровых Мандельштам уподоблял давнему соперничеству с Николаем Гумилевым за благосклонность Ольги Гильдебрандт-Арбениной:
– Как это интересно! У меня было такое же с Колей, – восклицал Осип Эмильевич. У него кружилась голова от разбуженных Левой воспоминаний о Николае Степановиче, когда в голодную зиму они оба домогались в Петрограде любви Ольги Николаевны Арбениной…415
И это мандельштамовское сравнение, и комментарий к нему Эммы Герштейн неправомерны, поскольку Николаю Гумилеву до 1 января 1921 года «домогаться» любви Ольги Гильдебрандт-Арбениной, как мы помним, было незачем.
Тем не менее Мандельштам не только задним числом скорректировал свои и Николая Гумилева взаимоотношения с Арбениной, но и собственную неудачу с Марией Петровых в шуточном эротическом сонете, написанном в начале 1934 года, представил как великодушную жертву ради юного соперника:
Мне вспомнился старинный апокриф:
Марию лев преследовал в пустыне
По той святой, по той простой причине,
Что был Иосиф долготерпелив.
Сей патриарх, немного почудив,
Марииной доверился гордыне —
Затем, что ей людей не надо ныне,
А лев – дитя – небесной манной жив.
А между тем Мария так нежна,
Ее любовь так, боже мой, блажна,
Ее пустыня так бедна песками,
Что с рыжими смешались волосками
Янтарные, а кожа – мягче льна —
Кривыми оцарапана когтями416.
Эмма Герштейн прокомментировала этот сонет следующим образом:
Мандельштам, по своему обыкновению, переворачивает подлинные факты, происходившие рядом в житейской обстановке, поворачивает их так, что создается новый сюжет, принадлежавший уже только автору. Лева нескромно жаловался: «Я уходил от нее весь исцарапанный» (что говорило о ее недоступности), Мандельштам же, наоборот, изображал ее как жертву льва, победившего в этой схватке. Это очень характерно для Мандельштама, для его поэтической манеры, сказавшейся даже в таком примитивном сюжете417.
13–14 февраля этого же 1934 года датируется еще одно стихотворение Мандельштама, связанное с Марией Петровых, – то самое, которое Ахматова назвала лучшим любовным стихотворением ХХ столетия. В нем поэт тоже радикально переформатировал действительность и, как в большинстве других своих любовных стихотворений, обратился к адресату на ты:
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч,
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.
Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры. На, возьми,
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми!
Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.
Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ…
Не серчай, турчанка дорогая,
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
Ты, Мария, – гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить, уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь418.
Рискнем высказать не слишком обоснованное предположение, что поводом для начала работы над этим стихотворением могло стать рассматривание фотографии. В феврале 1934 года, после десятого числа419, в квартире Мандельштамов было сделано два групповых снимка. Один из них запечатлел братьев Осипа и Александра Мандельштамов, их отца Эмиля Вениаминовича, жену Осипа Надежду Яковлевну, Анну Ахматову и Марию Петровых. Единственная среди присутствующих на фотографии, Петровых, снимаясь, отвела взгляд вбок от объектива (Надежда Яковлевна на этой фотографии смотрит вниз, но не в сторону). Из-за этого создается впечатление, что Петровых избегает смотреть в глаза фотографу и, соответственно, тем, кто рассматривает снимок. Нежелание смотреть прямо в глаза, как известно, считается одним из признаков вины, ощущение которой человек стремится скрыть от окружающих. Может быть, поэтому стихотворение Мандельштама и начинает строка о мастерице «виноватых взоров»?
Но почему «взоры» лирической героини в начальной строке определены как «виноватые»? Простое объяснение – потому что Марии Петровых в феврале 1934 года невольно приходилось разрываться даже не между тремя, а между четырьмя мужчинами. Кроме Петра Грандицкого, с которым она разводилась, Мандельштама и Льва Гумилева, в ее жизнь тогда уже входил филолог Виталий Головачев. Более сложное
