Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты - Олег Андершанович Лекманов
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.
Ни сам он и никто из присутствовавших уже не мог продолжать разговор о Пушкине. Произнеся эти стихи, О. Э. сдернул какую-то пелену, затуманивавшую их полный блеск и силу. Нельзя словами передать, какими средствами это было достигнуто400.
В стихотворении «Я скажу тебе с последней прямотой…» образ Мэри (как и Елены) сознательно снижен, в первую очередь с помощью использования двусмысленного, полного обсценных намеков языка стихотворения. К примерам, подробно рассмотренным в статье П. Ф. Успенского, прибавим еще присказку на идиш «ой-вей» (о, горе!), возможно, спрятанную в мандельштамовской строке «Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли». Это, впрочем, не лишает стихотворения трагичности. Важнейшей его рифмой нам кажется рифма «пустота – нищета». Неслучайно под каждое из этих слов выделена в стихотворении отдельная строка.
Напомним о том, что страх перед пустотой – одна из главных тем творчества Мандельштама, в том числе и раннего; а также о том, что эта тема возникает в «Пире во время чумы», в трагическом монологе Председателя:
Зачем приходишь ты
Меня тревожить? не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю —
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня Господь) —
Погибшего – но милого созданья…
Тень матери не вызовет меня
Отселе…401
В стихотворении «Я скажу тебе с последней прямотой…» Мандельштам все-таки «продолжил разговор о Пушкине» и на языке нового времени предложил «ангелу Мэри» аналоги «благодатного яда этой чаши» для спасения от «мертвой пустоты».
Глава девятая
Мария Петровых (1933–1934)
1
Третьего сентября 1933 года в Ленинграде двадцатипятилетняя поэтесса и переводчица Мария Петровых познакомилась с Анной Ахматовой – «пришла к ней сама в Фонтанный дом»402. Об этой встрече Ахматова чуть позднее рассказала Лидии Гинзбург, которая внесла в записную книжку такую заметку:
…месяц тому назад к А. А. пришла московская девушка и прочитала, кажется, хорошие стихи. Это оголтелая романтика, какой давно не было, – явно талантливая. Возможно, что все впечатление ритмический дурман, или даже эмоциональный? У Маруси Петровых наружность нежная и истерическая. И немного кривящийся рот403.
Той же осенью Ахматова привела Петровых к Осипу и Надежде Мандельштамам, в их новую московскую квартиру на улице Фурманова. О последствиях этого знакомства она позднее писала в «Листках из дневника»:
В 1933–34 гг. Осип Эмильевич был бурно, коротко и безответно влюблен в Марию Сергеевну Петровых. Ей посвящено, вернее, к ней обращено стихотворение «Турчанка» (заглавие мое), лучшее, на мой взгляд, любовное стихотворение 20 века («Мастерица виноватых взоров…»). Мария Сергеевна говорит, что было еще одно совершенно волшебное стихотворение о белом цвете. Рукопись, по-видимому, пропала. Несколько строк М<ария> С<ергеевна> знает на память404.
Возможно, в состав стихотворения о белом цвете входили те несколько мандельштамовских разрозненных строк начала 1934 года, которые запомнились Льву Гумилеву:
Убийца, преступная вишня
Проклятая неженка, ма!
[………………..] дар вышний
Дар нежного счастья сама
Блеск стали меча самурайской
И вся первозданная тьма
Сольются в один самородок
Когда окаянней камней
Пленительный злой подбородок
У маленькой Мэри моей405.
С белым цветом этот набросок легко связать, если предположить, что в его зачине подразумевается цветущая вишня. В 1937 году Мандельштам напишет любовное стихотворение, в котором «груша да черемуха» тоже предстанут потенциальными убийцами и где будут изображены их белые соцветья:
С цвету ли, с размаха ли – бьет воздушно-целыми
В воздух, убиваемый кистенями белыми406.
Как известно, цветущая вишня – один из главных символов Японии; вероятно, поэтому в наброске Мандельштама далее упоминается «блеск стали меча самурайской». Завершается набросок называнием англизированной формы имени адресата, отсылающей к «Пиру во время чумы» и, может быть, к пушкинскому стихотворению «Пью за здравие Мэри…».
Эмма Герштейн, бывшая свидетельницей мандельштамовской влюбленности в Марию Петровых, в воспоминаниях выразила сомнение в том, что его чувства остались абсолютно безответными:
Я не совсем этому верю, потому что слышала своими ушами, как за стеной Осип Эмильевич звенящим на последней струне голосом произносил свои вдохновенные речи, и видела своими глазами, как Маруся с пылающими щеками и экстатическим взглядом выходила из его комнаты, небрежно бросив «до свидания» Наде, мне и кому-нибудь третьему, ужинавшему с нами в проходной комнате407.
Нужно, впрочем, заметить, что это свидетельство трудно считать объективным, ведь в Марию Петровых «бурно, коротко и безответно» был влюблен не только Мандельштам, но и Лев Гумилев, затем на некоторое время ставший спутником Герштейн.
Родная сестра Марии Петровых Екатерина так вспоминала о визитах Мандельштама в их московскую квартиру в Гранатном переулке:
Влюбленность в Марусю была чрезвычайна. Он приходил к нам на Гранатный по 3 раза в день. Прислонялся к двери, открывавшейся вовнутрь, и мы оказывались как бы взаперти. Говорил он, не умолкая, часа по полтора – два. Глаза вдохновенно блестели, голова – запрокинута, говорил обо всем: о стихах, о музыке, живописи. На его фоне возникал Лев Гумилев – восемнадцатилетний юноша, очень сильно картавивший и тоже влюбленный в Марусю. А у нее в это время распадался брак с Петром Алексеевичем Грандицким, и оба «ухажера», и старый (Осипу Эмильевичу было всего 42 года, но выглядел он старцем), и малый, были ей просто в тягость408.
Дочь Марии Петровых, Арина Головачева, тоже говорит в интервью, что ее мать «воспринимала Мандельштама глубоким стариком и никак не могла отвечать на его влюбленность»409, и со слов самой Петровых воспроизводит следующий выразительный эпизод:
…мама рассказывала, как однажды они с Осипом Эмильевичем бродили по каким-то переулкам, в основном их встречи были такого рода. Мама говорила: «Обязательно ему хотелось, чтобы я ему сказала „ты“.
