Лев Толстой. Свободный Человек - Павел Валерьевич Басинский
Но главная забота о воспитании детей ложилась на Софью Андреевну. Не случайно в воспоминаниях детей мать занимает едва ли не главенствующее место. Отец всё-таки был далеко. «Тише! Папá пишет!» — эти слова часто звучали в доме. Работа над романами шла трудно. Поэтому состояние духа Толстого и его отношение к семье во многом зависели от того, удавался ему тот или иной эпизод или нет. Если да, Толстой был светел и радостен. И во всём доме царило приподнятое настроение. Если же нет… «Папá не в духе, не в духе!» — эти слова тоже звучали весьма часто.
К тому же Толстой в это время вновь начинает серьезно увлекаться сельским хозяйством. Он ищет, экспериментирует… Заводит особую породу японских свиней. Но они все вдруг сдохли. Оказалось, что свинарь, бывший кучер, их просто… не кормил, обидевшись на то, что его перевели из кучеров в свинари. Толстой насаждает леса, разводит яблоневые сады. Его привлекает пчеловодство. Он целыми днями пропадает на пасеке, куда жена приносит ему хлеб и молоко.
Толстой возобновил педагогическую деятельность: открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, пригласив учителей из разночинцев. Но молодые люди так много шумели и курили, что Соне, уже беременной, это не понравилось. И Льву Николаевичу на время пришлось расстаться со своей, как он сам выразился, «последней любовницей» — педагогикой.
Толстой всегда в работе, всегда в трудах. Но он делает только то, что хочет и что ему нравится. Яснополянский мир сам собой организовался таким образом, что весь вращается вокруг Толстого, как планеты вокруг солнца. А солнце может осветить землю, пригреть, но может и уйти за тучи.
«Папá днем уходил в свой кабинет и “занимался”, — вспоминал Илья Львович, — и тогда мы не должны были шуметь, и никто не смел к нему входить. Чем он там “занимался”, мы, конечно, не знали, но с самого раннего детства мы привыкли его уважать и бояться. Мамá — это другое дело. Она — наша, и она тоже боится папá. Она должна всё для нас делать. Она следит за нашей едой, она шьет нам рубашки, лифчики и штопает наши чулки, она бранит нас, когда мы по росе намочим башмаки, она “переписывает”, она — всё. Что бы ни случилось: “Я пойду к мамá”. “Мамá, меня Таня дразнит”. — “Позови ее сюда”. “Таня, не дразни Илюшу, он маленький”. “Где мамá?” На кухне, или шьет, или в детской, или переписывает. Ее легкие шаги то и дело раздаются по всем комнатам дома, и везде она успевает всё сделать и обо всех позаботиться… Никому из нас в голову не могло прийти, чтобы мамá могла когда-нибудь устать, или быть не в духе, или чтобы мамá что-нибудь захотела для себя. Мамá живет для меня, для Сережи, для Тани, для Лёли, для всех нас, и другой жизни у нее и не может и не должно быть».
Однажды Софья Андреевна с обидой написала в дневнике: «И мудр, и счастлив Л. Н. Он всегда работал по своему выбору, а не по необходимости. Хотел — писал, хотел — пахал. Вздумал шить сапоги — упорно их шил. Задумал учить детей — учил. Надоело — бросил. Попробовала бы я так жить?!»
Уже в шестидесятые годы в письмах младшей сестре она начинает жаловаться на свою жизнь: «…то отсасываюсь, то кормлю, то прижигаю, то промываю, а кроме того, дети, варенье, соленья, грибы, пастилы, переписыванье для Лёвы, а для beaux arts[26] еле-еле минутку выберешь, и то, если дождь идет».
Толстой выступал категорически против того, чтобы для детей брали кормилиц, хотя его самого выкормили кормилицы. У Сонечки началась грудница. Кормилиц для Сережи и других детей всё-таки пришлось брать. Это стало поводом для первого серьезного конфликта между супругами. Поначалу он даже был против няни для Сережи, считая, что молодая жена должна одна заниматься ребенком. Разумеется, и няню взяли. И гувернантку для детей Толстой нашел сам.
Существует миф, что семейная жизнь в Ясной Поляне строилась на принципе жесткого мужского деспотизма, отягощенного еще и тем, что Толстой был гениальным писателем. Возникло даже устойчивое выражение: «Легко ли жить с гением?» Да, нелегко. И Соня это понимала. Она частенько жалуется в дневнике: «Любви нет, жизни нет…»; «Иду на жертву к сыну…»; «А детей у него больше не будет…»; «Я — удовлетворение, я — нянька, я — привычная мебель, я — женщина».
Но стоит Толстому ненадолго уехать из Ясной Поляны, и жена почти ежедневно пишет ему, как и он ей. И в письмах звучат совсем другие слова…
«Я жду тебя непременно нынче в ночь. Приедешь-ли? Я не дождусь, кажется, тебя, а как хочется увидаться скорее с тобой».
«Твое письмо меня так обрадовало, что передать тебе не могу».
«Мне нынче что-то так взгрустнулось, милый Лёвочка, вся моя бодрость пропала, и так захотелось скорей, скорей увидаться с тобой. Это всё сделало твое милое письмо, твоя ко мне любовь и то, что нам всё делается лучше и лучше жить на свете вместе».
«А как нам хорошо было последнее время, так счастливо, так дружно… Грустно без тебя ужасно, и всё приходит в голову: его нет, так к чему всё это? Зачем надо всё так же обедать, зачем так же печи топятся и все суетятся и такое же солнце яркое…»
Без него и солнышко светит не так.
Но лучшая проверка семейных отношений — дети. Кстати, отца они не только боялись, как пишет Илья Львович, но и несомненно любили. Пожалуй, даже боготворили. С ним было интереснее, чем с мамá. Ведь отец — это не только кабинет и «Тише! Папá пишет!». Отец — это охота, рыбалка, физкультура. Это бег наперегонки с заливистым смехом, который мешал резвым детишкам обогнать тяжеловесного отца. Это — чистка зимой катка на Большом пруду и затем катание на коньках, в котором их отец был большой мастер. Это — «pas-de-géant» («гигантские шаги»), привезенные отцом из Москвы. Это и множество других удовольствий…
Толстой имел какой-то тайный ключик к сердцам маленьких детей. Татьяна Львовна вспоминала:
«Была одна игра, в которую папá с нами играл и которую мы очень любили. Это была придуманная им игра. Вот в чем она состояла: безо всякого предупреждения папá вдруг делал испуганное лицо, начинал озираться во все стороны, хватал двоих из нас за руки и, вскакивая с места, на цыпочках, высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, бежал и прятался
