Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
Впервые в свет мадемуазель Авеньо вышла одетой просто и продуманно: платье подчёркивало фигуру, представлявшую собой сплошные изгибы, и превратило девушку в греческую статую. Светская публика тут же пала к её ногам, 19-летняя Амели стала иконой стиля, её туалеты и причёски подробно описывались в модных хрониках Парижа и служили ориентиром для прочих девиц и дам. У нашей героини (с ведома матери – решения-то принимала она) появился широкий круг поклонников – деловых людей, политиков, аристократов, – многие из которых готовы были сменить свой неопределённый статус на роль жениха и мужа. Тем более удивительным кажется выбор, сделанный матерью Амели, – дочь решено было отдать за невысокого и не очень-то красивого Пьера-Луи (Педро – так его почему-то звали друзья) Готро, 40-летнего и весьма состоятельного представителя одного из самых богатых бретонских семейств. Капиталы свои Готро сколотили на банковских услугах (об этом можно было говорить вслух) и поставках… гуано из Чили (об этом старались упоминать реже). Но дело было, конечно, не только в деньгах, чем бы они ни пахли, – для Мари-Виржини было важно, что у Педро есть орден Почётного легиона, что он хорошо проявил себя во время войны с Пруссией. Ну а Амели, наверное, никто и не спрашивал – судя по всему, она, как и мать, прекрасно понимала, что это отличная партия, а ещё надеялась, что замужество освободит её от материнского контроля. Именно брак дарил парижанкам высшего сословия настоящую свободу, как бы странно это ни звучало, – в браке можно было позволить себе жить в удовольствие, недопустимое для девицы на выданье.
Педро тоже стремился к свободе, в этом их с Амели интересы совпадали. Несмотря на более чем зрелый возраст, он полностью зависел от матери – богатой, но катастрофически жадной дамы, которая записывала в легендарный гроссбух все расходы членов семьи буквально до сантима (благодаря этому, пишет Дебора Дэвис, мы знаем, что свадебный букет Амели стоил 80 франков). Женитьба сулила Педро долгожданное освобождение – пусть и не в полной мере, но теперь он должен был обрести кое-какую самостоятельность. Сначала молодые подписали тщательно разработанный брачный контракт, согласно которому каждый из супругов в случае развода будет владеть тем же, что имел до свадьбы, и только затем произошло торжественное венчание в Сен-Мало.
1 августа 1878 года юный дядя Шарль повёл Амели к алтарю и передал жениху из рук в руки. Медовый месяц пара провела в Бельгии, после чего вернулась в Париж и была ласково принята в обществе. Ещё совсем недавно аристократы сочли бы чету Готро парвеню, но времена были уже другие. Амели и Педро переехали в роскошный дом на улице Жоффруа, вблизи парка Монсо. Обстановка, не сомневайтесь, была заказана в самом модном месте Парижа – универмаге «Бон Марше», увековеченном в романе Эмиля Золя «Дамское счастье».
Амели увлекалась всеми модными новинками, освоила даже велосипед. Но не меньше внимания она уделяла тому, что начала делать ещё до замужества, – последовательно покоряла высший свет и упрочивала славу «самой стильной девушки Парижа». Журналисты и зеваки караулили её экипаж, чтобы рассмотреть в подробностях очередной наряд (а переодеваться, по требованиям моды, в те годы приходилось до восьми раз в день!) – бархатное платье цвета лососины или белое, шёлковое, с креповым оранжевым шарфом на талии? Пресса наградила Амели прозвищем Красотка (la belle) Готро.
Меньше чем через полгода после свадьбы, в начале 1879 года умерла мать Педро, а уже в августе на свет появилась единственная дочь Амели и Педро – Луиза, которую назвали в честь покойной бабушки.
Беременность и роды ничуть не испортили фигуру Красотки Готро – она всё так же исправно поставляла материал журналистам и «модным обозревателям», демонстрируя шикарные туалеты на балах, в опере и на скачках. О ней писали даже в американских газетах! Да что там, сам король Людвиг Баварский специально прибыл в Парижскую оперу, чтобы увидеть своими глазами это чудо – прекрасную Амели.
Конечно же, её не оставляли вниманием художники – предложений позировать для портрета было не меньше, чем платьев в гардеробной дома на Жоффруа, но Амели всем отказывала. Ей нужен был не просто умело исполненный портрет. Она хотела получить что-то исключительное, особенное, из ряда вон. Ждала необыкновенного художника. И, на свою голову, дождалась.
Салонная живопись
Амели и Джон Сингер обязаны были встретиться – Париж не так велик, они почти ровесники (Сарджент лишь тремя годами старше), американцы, оба в равной степени амбициозны, красивы и, каждый на свой лад, одарены. Сарджент, разумеется, не раз видел имя мадам Готро в светской хронике, но пересечься с ней в реальном мире не получалось – очень уж отличались их траектории и цели. Амели наслаждалась деньгами и свободой, которую подарил ей брак. Сарджент ощущал ответственность за семью, больную сестру Эмили и малолетнюю Вайолет, за стареющих родителей. Несомненные – да что там, блестящие! – успехи в обучении привели его к мысли стать портретистом, таким же востребованным, как мэтр Каролюс-Дюран. Бунтовать против косности академического искусства, как Гюстав Курбе, или эпатировать публику вместе с Клодом Моне[62] он не стремился, его чаяния носили традиционный характер, назывались «слава и деньги». Разумеется, начинать следовало с Салона, константы художественной жизни Парижа. Это было грандиозное событие, продолжавшееся от 6 до 8 недель, – люди светские (в том числе Амели) ни в коем случае не пропускали его открытия: 1 мая во Дворце индустрии на правом берегу Сены можно было увидеть весь цвет Парижа. Судьбу представленных в Салоне картин и скульптур определяло жюри. Вначале академики от живописи принимали или не принимали работу, представленную на конкурс; в случае положительного решения выбиралось место развески, от которого многое зависело (неудачники «висели» под потолком), ну а затем награждали самые выдающиеся произведения, и на счастливчика-художника проливался водопад приятнейших вещей: многократное упоминание в прессе, тиражирование, заказы, словом, те самые деньги и слава, о которых мечтал Сарджент и другие участники Салона.
Между прочим, нынешнее уничижительное определение «салонная живопись» имеет самое прямое отношение к знаменитому парижскому Салону. Художники, следовавшие духу и букве Салона, не слишком заботились о том, чтобы воспитывать вкус публики и прокладывать новые направления в искусстве, – безупречно исполненные работы не поражали воображения, а отвечали ожиданиям академиков и зрителей, которых не следовало шокировать.
Некоторые старались держаться от Салона
