Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
А многие, между ними и я, применяют этот стих к себе самим… Вот-вот и мы возвратимся в ад кромешный…
Уж в клаузе совсем темно, зги не видно, но не спешат начинать вечернюю молитву, долженствующую официально подтвердить конец субботы. Но делать нечего; всему должен быть конец. И вот раздаются слова будничной молитвы: «И Он, Милосердный, простит нам грехи наши и не погубит; Он отвратит от нас гнев Свой и не изольет на нас всей ярости Своей. Боже, спаси! Царь, откликнись на призыв наш!»
Эти слова молитвы возбуждали во мне всегда глубокую жалость. Боже мой, эти добрейшие люди, с такою щепетильностью исполняющие все писаные и неписаные законы, все-таки считают себя преступниками, готовыми каждую минуту быть осужденными на тягчайшие кары, и они умоляют строгого Судию о прощении, снисхождении, о пощаде!..
После молитвы я отправляюсь домой. И тут также резкая перемена декорации. Дом тускло освещен одинокою сальною свечкою, со стола снята белая скатерть. Мама уже переодета в будничное платье; она сидит и подсчитывает, сколько и от кого ей следует денег, кому и сколько она должна уплатить. Она озабоченна, сердита, сама не зная, на кого и за что.
Да, ушла субботняя душа! Исчезли мирные субботние ангелы!
А в воскресенье утром — в хедер, в ад!
Впрочем, в хедере р. Лейзерке случались и хорошие дни. Это бывало тогда, когда нам в Талмуде попадались агадические места, то есть такие, которые содержат нравственные сентенции, аллегории, фантастические сказания, повествования о минувшем блеске и могуществе Израиля, о его страданиях в странах изгнания и о благах, ожидающих его в будущем. Эти агады были для меня оазисами среди великой пустыни галахи (законодательной части Талмуда). Они говорили моему сердцу, давали пищу моему воображению. Другие меламеды обыкновенно пропускали такие места, считая их неважными. Ребе Лейзерке же придавал им серьезное значение. Он сам увлекался агадою и охотно, с чувством читал ее нам. Ежегодно, накануне поста девятого Аба[66] (годовщина разрушения храма), читал он своим ученикам агадические сказания о страданиях Израиля во время осады Иерусалима Титом, и читал их всякий раз как что-либо новое, проливая горькие слезы, точно события эти происходили сейчас пред его глазами.
Расчувствовавшись, бывало, р. Лейзерке закрывает фолиант, снимает очки и начинает импровизировать, рассказывать эпизоды из еврейской истории. Рассказывал он о преследованиях евреев в Западной Европе, о жизни евреев при Хмельницком[67], о многочисленных евреях, сожженных или четвертованных по обвинению их в употреблении христианской крови, и т. п. Изображая бесконечный мартиролог еврейского народа, он с любовью, с умилением распространялся о мучениках, радостно шедших на костры для освящения имени Божия. «Вот, — говорил он, — красивая, сладкая смерть! Одни только мы понимаем всю сладость и красоту такой смерти. Из язычников понял ее один только Валаам. Этот великий слепец своим пророческим оком смотрел далеко в будущее, и, узрев тысячи и мириады евреев-мучеников за веру, он воскликнул: «Да умрет душа моя смертью этих праведников! Да будет кончина моя подобна их кончине!» И за эти золотые слова язычник этот удостоился высшей чести: его имя и его речи сохранены на вечные времена в святой Торе».
Во время таких бесед обычная суровость и формализм р. Лейзерке сменялись кротостью и благодушием. Дисциплины — как не бывало; сидели мы как и где кто хотел: кто на скамье, кто на подоконнике, ловя каждое его слово. И слова его глубоко западали в наши детские души.
Он часто останавливался на современных событиях, на гзейрес, на рекрутчине, кантонистах. Говоря об этих злобах дня, р. Лейзерке был вне себя, доходил, подобно Иову, чуть ли не до ропота против Провидения. Он, впрочем, скоро находил выход из этого опасного положения. Все эти страдания, говорил он, свидетельствуют только о любви Господа к нам, об отеческой заботливости Его о нашей нравственной чистоте: в горниле чистят не грубое железо, а благородное золото; старательно шлифуют не булыжник, а драгоценный диамант.
Порядочный оптимист и шовинист был дядя р. Лейзерке. Он был убежден в избранности Израиля. «Израиль — настоящий гражданин земли: он живет на ней со времени Адама, другие же народы — только временные, случайные гости; филистимляне, моавитяне, ассирияне, вавилоняне — каждый из этих народов пришел, поразвратничал, побуйствовал, поразбойничал — и исчез без следа. Мы же, верные Господу Богу, живем доныне и будем жить вечно. «Голос — голос Якова, а руки — руки Исавовы», — сказано в Св. Писании[68], а об Измаиле сказано: «Он будет диким человеком; рука его на всех, и руки всех на него»[69], У Измаила и Исава вся сила в руках, сила же Израиля — в молитве, в слове Божием, в Торе. Семка меня раз таскал за бороду. Вы думаете, я обижался? Ничуть! Я от этого нисколько не терял ни в своих, ни в чужих глазах. Я остался Лейзеркою, а он Семкою. Пусть Семка силен — я не поменяюсь с ним! Я счастливее его!»
VIII. Талмудические штудии в хедере Шеэля-часовщика. Бурса
По истечении года учения в хедере дяди р, Лейзерке я настолько освоился с языком и оборотами Талмуда, что мог перейти в высший хедер Шеэля-часовщика. Соединение двух таких различных профессий в одном лице может показаться странным; но Шеэль был одинаково хорошим часовщиком, как и меламедом, и одинаково любил обе эти профессии, так что трудно было сказать, где в нем кончался часовщик и начинался меламед. Что же до совмещения этих профессий, то оно было возможно, благодаря особым педагогическим приемам Шеэля, о которых будет речь ниже.
Шеэль, в то время еще довольно молодой человек, лет около тридцати, пользовался любовью копыльцев не столько за свою талмудическую эрудицию, сколько за свое ремесло. Талмудистов в Копыле было много, часовщиком же был он единым. Ремёсла вообще в Копыле не были в авантаже, но другое дело — часовых дел мастерство; тут нужны ум, сообразительность — словом, нужна «голова». Притом копыльцы очень нуждались в часовщике. Я говорю о еврейских обывателях Копыля. Местным христианам в часах не было надобности; они угадывали время по солнцу или инстинктом — приблизительно только, конечно, но этого для них было совершенно
