Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Жилец наш — человек почтенный, богобоязненный и ученый, один из красивых людей (scheine Menschen[63]), которые охотно предоставляют женам своим домашние и семейные заботы, торговые дела и все прочее. Жена — эйшес хаил (женщина деловитая), она распоряжается домашним хозяйством, занимается в лавке, ведет торговлю, ездит на ярмарки; она подписывает векселя, контракты — словом, она представительница дома, фирмы. Он же в «мире» неизвестен; там он считается как бы придатком к жене и обозначается ее именем; Элиоте Хаслес (Элиоте, муж Хаслы), Мейшке Динес (Мейшке, муж Дины) и т. п. Его место, его слава — в клаузе. Там оно ценится за свою набожность, ученость, занимает почетные должности; он же считается «мужем совета» и в кагале. Он, правда, дармоед, но это не мешает ему быть первым лицом в своем доме. Жена к нему не в претензии: он не занимается торговлею, потому что способен на дела поважнее. Впрочем, слава его ведь лучами своими озаряет и ее, и ее детей, а в будущем мире — она это знает — зачтется ей в заслугу то, что она кормила и холила такого праведника.
Жилец, входя вместе со мною в дом, весело поздравляет женский пол с субботою, а потом, сняв с себя верхнюю одежду, приветствует субботних ангелов, явившихся в дом;
Привет вам, ангелы служители, ангелы Всевышнего, ангелы
Царя царей, да будет благословенно имя Его!
Приход ваш с миром, ангелы мира, ангелы Всевышнего, ангелы
Царя царей, да будет благословенно имя Его!
Оглядываясь кругом, муж, естественно, чувствует себя обязанным выразить благодарность жене за ее труды, за образцовый порядок; но копылец не станет делать жене банальные комплименты, а тем более целовать ее в присутствии посторонних, хотя бы при детях: это было бы профанацией священных супружеских отношений. И он воздает ей заслуженную хвалу весьма тонким образом, читая вслух главу 31-ю из Притчей Соломоновых, составляющую хвалебный гимн «добронравной жене»:
Кто найдет добронравную жену? Цена ее выше жемчугов.
Уверено в ней сердце мужа ее; она воздает ему добром, а не злом,
во все дни жизни ее.
Добывает шерсть и лен и охотно работает своими руками.
Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой.
Она встает еще ночью, раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим.
Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено.
Длань свою она открывает бедному и руку свою нуждающемуся.
Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли,
Уста свои она открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке ее.
Встают дети — и ублажают ее, муж — и хвалит ее.
«Много было жен добронравных, а ты превзошла всех их».
Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа,
достойна хвалы.
Дайте ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее!
Затем хозяин над бокалом вина торжественно освящает субботу. Он выпивает из бокала немного вина, остальное выпивают по глотку дети. Вино, правда, не ахтительное, не заморское, а копыльское, самодельное — настой изюма, но все-таки вино. А затем следует и сама трапеза. Тут и хала, и рыба, и лапша, и мясо, и цимес — все яства царские.
А на другой день — опять клауз с молитвенным песнопением, и опять трапеза — трапеза не хуже вечерней, хотя в другом стиле. Прежде всего — водка, немножко, по полрюмочки. Но дело, собственно, не в водке, а в закуске; закуска же эта — дивная и по вкусу, и по запаху. Она состоит из редьки, смешанной с лукой и гусиным жиром. Это один из чисто копыльских деликатесов. Не берусь изобразить здесь вкус и запах этой закуски, — вкус и запах вообще трудно поддаются словесному изображению, их надо лично испытать.
Но это, так сказать, прелюдия к трапезе. Вскоре наступает и сама трапеза. Тут в первую очередь — чолент, который, говоря словами баснописца,
С виду хоть и прост,
Но свойства чудные имеет.[64]
Состоит он всего из гречневой каши, сваренной на мясе и с пятницы хранившейся в наглухо закупоренной, жарко истопленной печи, но вкус его божественный. Распространяться о вкусе чолента не буду, он уже описан мастером пера и гастрономом Генрихом Гейне; к нему я и отсылаю своих читателей. Скажу только, что он, Гейне, принявши христианство и кормившись в парижских ресторанах устрицами да всякими изысканными яствами, до смерти не мог, однако ж, забыть о чоленте и очень жалел, что расстался с ним. А потом, pour la bonne bouche[65], следует сам кугель. Ну, уж это, сами знаете, что за прелесть. Кто не слыхал о кугеле?
После такого царского обеда старшие предаются барскому сну, а мы, малыши, употребляем это время по-своему.
Да, прелестна невеста Суббота, но тем тягостнее разлука с нею. Вот уже солнце направляет свой путь к западному краю горизонта, и мною овладевает жгучая тоска. Каждая минута приближает меня к мучительным будням, наступление которых неминуемо, как смерть. А солнцу что за дело? Оно шествует себе — гордое, блестящее, бессердечное, шествует мерными, но верными шагами, не зная или не желая знать, что оно говорит мне…
Наступают сумерки. Прихожу в клауз — опять метаморфоза! Свободная, счастливая республика исчезла, и бывшие ее граждане снова обратились в несчастных рабов. Они еще одеты в свои праздничные платья, но последние более не красят их, не идут их поникшим головам, скорбным лицам и как бы тяжелою ношею согнутым спинам. В сумрачной тьме слышны раздирающие сердце охи и вздохи. Давид-Иосель, тот самый шамеш и кантор, который вчера в это время так радовал сердца сладким пеньем гимна в честь субботы, теперь читает наизусть псалмы, и псалмы подобраны им такие грустные, мотивы — такие заунывные! Голос его дрожит; его душат слезы. Вот он произнес слова: «Да вернутся грешники в ад!» — и зарыдал. Зарыдали и многие другие.
Для того чтобы вы, молодые мои читатели, знали, почему эти именно слова псалмопевца так трогали обывателей клауза, надо вам сказать, что покойники, мучимые в аду за грехи, с
