Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Мой новый учитель, дядя р. Лейзерке, был сам по себе человек весьма почтенный. Высокий, с выразительными глазами, тонким носом, высоким лбом и длинною белоснежною бородою, он имел вид патриарха. Я с ним раньше, до поступления к нему в учение, находился в самых лучших отношениях. В субботние вечера он всегда приходил к нам на чай, часто меня держал на коленях, шутил, задавал мне загадки. Но когда я пришел в первый раз в его хедер, я его не узнал. Он уже мне не дядя, а я ему не племянник. Он даже посадил меня ниже Менделя, сына бедного столяра (того самого, с которым была история в хедере мазика), — меня, которому оказывали предпочтение все прежние меламеды, не исключая и мазика. Он этим дал мне понять, что в хедере он не терпит фамильярности, что тут нет ни своих, ни чужих, ни богатых, ни бедных, а только ученики.
Ребе Лейзерке сознавал святость и ответственность своего дела и добросовестно исполнял его; работал в хедере с девяти утра до девяти вечера (с незначительными перерывами на обед и на вечернюю молитву). Строгий к самому себе, р. Лейзерке был строг и к нам, не терпя манкировки или опоздания. Он знал себе цену, держался с достоинством и требовал от нас абсолютного уважения, послушания и внимания. Дисциплину он, впрочем, поддерживал не побоями, а важностью своей особы и суровым взглядом. Он не делал поблажек, уступок; установленные им порядки и правила были незыблемы.
Объяснял он предмет хорошо, старательно, снисходя к детскому уму; зато уж требовал толковых ответов и в случае незнания учеником урока сердился, ругался. Впрочем, в его лексиконе было только одно ругательство: «И-ва-ан!», что означало: «тупица»; хуже было — «И-ва-ан И-ва-нович!» («тупица в квадрате»), но обиднее всего был окрик; «И-ван Ива-но-вич И-ва-нов-ский!!!» («тупица в превосходной степени, в кубе»).
Я был честолюбив, и удостоиться позорной клички в какой бы то ни было степени было бы для меня ужасно; притом я от природы был мягок, легко поддавался чужому влиянию, и я напрягал все свое внимание и умственные силы, чтобы удовлетворять строгим требованиям преподавателя. Благодаря этому я за этот год сделал успехи в новом для меня предмете; но год этот был для меня одним из самых тяжелых, Я чувствовал себя несчастным. Изо дня в день, с утра до позднего вечера быть под неослабной дисциплиною, под строжайшим надзором сурового ментора; вникать в слова и предложения, Бог весть кому нужные, сушить себе мозг над разъяснением вопросов, мне совершенно чуждых, — все это было для меня невыносимо мучительно.
О, какое благодеяние эта суббота!
Уже в пятницу утром дисциплина в хедере хромала. Ребе Лейзерке, да не тот. А в двенадцать часов, как только раздавался голос шульклепера, ребе сбрасывал с себя и с нас гнетущее ярмо и — марш в баню.
Скатертью дорога!
В эту минуту я, бывало, чувствую себя в положении узника, только что выпущенного из темницы. Свобода! В течение целых полутора суток нет ни ребе, ни Гемары, нет этих дрязг между покупателями и продавцами, нет ни быков, ни коров… И думать о них не хочу! выбью их из головы! И пусть я буду «Иваном Ивановичем»!
Пятница, разумеется, использована мною вовсю: играл с товарищами, шалил, купался. А с наступлением вечера иду в клауз.
Боже мой, как преобразился этот клауз! Старательно вычищенные старые медные люстры блестят, точно золотые, и бесчисленным множеством огней разливают повсюду обильный, приятный свет. А прихожане? Они неузнаваемы! Пришла чародейка суббота и одарила всех их добавочною душою (
) — веселою, гордою, совсем непохожею на их обычную униженную, горемычную душу. Куда девались их сгорбленные спины, их горько-кислые, мрачные лица? Празднично одетые, стоят они на своих местах с гордо поднятыми головами и сияющими лицами. Они сбросили с себя все заботы и думать о них не хотят. На целые двадцать четыре часа они, их жены и дети обеспечены от голода: даже у последних нищих есть и хала, и мясо, и цимес, — тем, у кого на то не было денег, добрые люди дали; торговцы не будут сушить себе мозг, где достать пару рублей на покупку товара, заимодавцы не будут требовать уплаты долгов; даже сотник Семка не посмеет таскать подушки и подсвечники за недоимки — даже этот нечестивец знает, что такое суббота! Да, теперь нет забот, нет нищеты, нет голуса! Мы все — счастливые, свободные граждане счастливой и свободной республики. И все это благодаря невесте Субботе, которая сейчас явится самолично. Вот Давид-Иосель приветствует желанную гостью чудным гимном, и мы все, стар и млад, вторим ему:Пойдем, возлюбленный, навстречу невесте!
Приближающуюся Субботу да приветствуем!
Навстречу Субботе пойдем мы все,
Ибо она — источник благословения.
И т. д.
Невидимая невеста точно пришла, ибо Давид-Иосель, а за ним и вся община, обратившись лицом к входным дверям, кланяются ей, воспевая:
Входи же с миром, диадема возлюбленного твоего!
Входи с радостью и с ликованием!
От верных народа-избранника
Привет тебе, невеста! Привет, невеста!
По окончании молитвы я иду домой. А дома — рай земной. Чисто, светло. И подсвечники, и столовая и кухонная посуда — все блестит; пол и длинные деревянные скамьи чисто вымыты. Стол покрыт белоснежною скатертью; чудно сплетенные халы стыдливо скрываются под салфеткою, украшенной вышитою шелком древнееврейской надписью: «
» («В честь субботы»). Честь и слава женщинам, работавшим не покладая рук с четверга. Теперь они сияют, довольные собою и плодами рук своих. В то время как мы, мужчины, были в синагоге, они успели умыться, причесаться и щегольски одеться. Только на лице у мамы плохо скрываемая грусть: нет мужа, нет отца детей. Его отсутствие она особенно сильно чувствует теперь: субботний стол — жертвенник, не мыслимый без священника, а таковым бывает
