Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
В последовавший за Судным днем праздник Кущей дом наш был всегда полон гостей. Именитые копыльские граждане с восхищением слушали рассказы отца о дальних странах, о мудрости и искусстве немцев, о чем свидетельствовали привезенные отцом вещи и вещицы разного рода, поражавшие своею красотою, целесообразностью и сравнительною дешевизною.
Особенно притягательную силу получил наш дом благодаря привезенному отцом самовару и вообще чайному прибору. Это был первый самовар в Копыле, так сказать, родоначальник копыльских самоваров. О существовании самовара копыльцы и раньше знали, даже видали его собственными глазами у станового, но обзавестись им было бы неслыханною роскошью. Копыльцы вообще не были разборчивы в еде и питье. Еде придавали значение только в субботние дни и в праздники, согласно предписанию; в будни же пробавлялись кое-чем, лишь бы не голодать. Главной пищей был крупник (вывар из крупы). Для утоления же жажды употребляли самое естественное и самое дешевое питье — воду. Только люди болезненные пили в качестве лекарства цикорий и разные «специи». С чаем же познакомились копыльцы впервые в нашем доме и нашли его и вкусным, и целительным. Самовар с того времени ставился у нас ежедневно и после отъезда отца и, надо признаться, доставлял нам не только удовольствия: всякий копылец, почувствовав у себя какой-либо беспорядок в желудке, запросто приходил, садился за стол, наливал себе стакан чаю и пил его с принесенным куском леденца; женщины, у которых заболевали дети, приходили с горшками, наполняли их чаем и уходили. Посещения эти не всегда были приятны, но делать было нечего: не отказать же людям в лекарстве!
Самым важным последствием приезда отца на этот раз была благодетельная перемена в моем обучении. Убежденный в негодности существовавшей системы преподавания, отец воспользовался своим кратким пребыванием дома для приискания мне подходящего учителя и остановился на Иче, прозванном «сумасшедшим», выбор которого, несмотря на эту нелестную кличку, оказался самым удачным при данных обстоятельствах.
Иче был знатоком еврейской письменности, но более всего привлекала его Библия, и привлекала не столько своим религиозно-законодательным содержанием, сколько моральным и поэтическим элементом. Сумасшедшим же копыльцы его называли за некоторые странности его натуры и поведения. Иче был человек веселый и прямой, терпеть не мог плаксивой набожности, всякой фальши и ханжества и немилосердно обличал в них святош. Это во-первых; а во-вторых, ученые копыльцы бывали обыкновенно слабосильны, бледны, тощи; так и полагалось, ибо сказано: «Тора ослабляет силы человека»; малокровье и хилость считались признаками интеллигентности и благородства и служили лучшими рекомендациями для кандидатов на разные духовные должности{23}, а также для женихов. Иче же был краснощекий, широкоплечий, силач и, что еще хуже, гордился этими своими непристойными качествами. Чтобы дать исход избытку своих сил, он постоянно занимался каким-либо физическим трудом, даже когда обучал детей в хедере; он вырезывал, и очень искусно, из дерева или кости различные детские игрушки и указки, делал из древесной коры табакерки и проч. — и все это не для заработка (он это раздавал в дар), а из любви к искусству. Иче был родом из Несвижа и любил Несвижскую баню. По пятницам он отпускал своих учеников пораньше, с бельем под мышкой отправлялся в Несвиж, находящийся в четырех милях от Копыля, и, побывав там в бане, он к вечеру до захода солнца возвращался в Копыль, восхищаясь своею прогулкой. Все эти затеи не могли не считаться в Копыле крайне ненормальными.
Жена Иче, моя покойная тетя Хана, не была одарена красотою, зато она была известна в Копыле и даже за пределами его своею ученостью и ораторским талантом. Благодаря этим своим духовным качествам, а также обильному запасу слез, являвшихся во всякое время к ее услугам, она считалась лучшею Sogerin (чтицей) в женском отделении синагоги и первою плакальщицею при похоронах, где она с необыкновенным воодушевлением, высоким слогом и даже рифмами исчисляла заслуги усопших. С таким же искренним чувством, с таким же ораторским искусством и звучными рифмами она ругала и проклинала «своего сумасшедшего». Обыкновенно Иче благодушно выслушивал мастерские филиппики Ханы и, как тонкий ценитель искусства, восхищался ее «поэзиею проклятий». Но случалось, что вдруг одним каким-либо словечком, брошенным ею, он бывал так задет, что вскочит, как ужаленный змеею, схватит свою толстую суковатую палку, стукнет дверью и исчезнет. В течение двух-трех лет о нем ни слуху ни духу, к великому горю тети Ханы, оплакивавшей своего неоценимого мужа, как мертвого. Однако ж он не пропадал, и так же неожиданно, как исчезал, он возвращался обратно; он оставался дома год-другой — до новой вспышки и нового бегства. Иче, таким образом, был человек бывалый, видавший виды. Был он и в Вильне, и в Одессе, и в Бердичеве, и в Кишиневе и свысока смотрел на копыльцев с их ограниченным кругозором.
Случилось так, что в описываемое время одновременно с моим отцом вернулся и Иче из своих дальних странствий; он охотно принял предложение взять на себя обязанности обучения меня по указанной отцом новой системе. Согласно последней, преподавание еврейского языка должно было производиться по книге Бен-Зеева «Messilat Halimud»[62], единственному в то время систематическому учебнику, содержащему на прекрасном и доступном детям языке краткие предложения, разумные рассуждения и полезные сведения из окружающего мира, из еврейской истории и проч., с переводом на немецкий язык{24}; Библия должна была преподаваться также непременно на немецком языке; в
