Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
— Оставь, мазик, роше (нечестивый)!
Это только подлило масла в огонь. Ребе стал еще яростнее стегать Менделя. К счастью, прибежала на крик Менделя ребецин, вырвала его из рук истязателя, увела в сторону и стала обмывать и успокаивать. Между тем ребе, поотдохнув и приведя в порядок свою растрепанную бороду, обратился к классу и сказал: «А вы, шкоцим (гады), ступайте домой; с вами рассчитаюсь после праздника!»
Потом, повернувшись ко мне, сказал: «А ты думаешь, что ты у меня меюхес (аристократ)? Будешь меня учить?» И, схватив меня за воротник и подняв вверх так, что я повис в воздухе, он выставил меня за дверь, крикнув: «Ступай! Чтобы отныне твоей ноги здесь не было!»
Я был ошеломлен этим поступком ребе. Как, меня исключил, выбросил, как щенка какого! Лучше бы выпорол! Я разрыдался. Между тем уцелевшие товарищи, вышедши из хедера, стали меня утешать. «А тебе наплевать на все это! — сказал шустрый Лейбеле. — Выбросил, так выбросил! Тем лучше! Охота учиться у этого мазика!»
Лейбеле тут же сделал предложение: украсть у ненавистного ребе его канчук и бросить в огонь. Предложение это, конечно, принято было с восторгом. Решено было держать этот план до осуществления его в строжайшей тайне, и все мы поклялись на цицес никому о том не говорить ни слова. Товарищи разошлись в приподнятом настроении.
По дороге домой мною опять овладело уныние; какой-то червячок засел глубоко и грыз мое сердечко: как-никак, а выкинул же я нехорошее коленце. Что они там дома скажут?
Дома я застал всех своих. У мамы и Ройзы на лице выражение не то жалости, не то укора. Видно, Рыжий уже все рассказал маме. Дедушка углубляется в книгу и не приветствует меня — это тоже недобрый знак. Мама берет меня на руки, вглядывается в меня, целует: «Что с тобою, дитятко? Ты плакал, глаза такие красные! Что там случилось?»
Я расчувствовался, стал беспорядочно рассказывать, говорил больше междометиями: «“Иецив-Писгом”!.. Ребе бил Менделя… лилась кровь… меня выбросил!..» Я разрыдался. Ройза накинулась на маму: «Что вы мучите ребенка?! Дайте ему хоть покушать!» И она тут же принесла мне тарелку с супом, сладких печений, из тех, которые она испекла на праздник. Я успокоился и принялся за еду. Оживившись после вкусной еды, я сказал Ройзе, смеясь: «А мы устроим ребе хорошую штучку! Будет он помнить нас!» — «Ну, какую?» — спросила Ройза. «Нельзя сказать, нельзя!» — «И мне не скажешь? Мне?» — «А ты никому об этом, никому не скажешь?» — «Никому». — «Поклянись же!» — «Клянусь!» — «Нет, поклянись на цицес!» — «У меня же нет цицес, разве ты не знаешь, что женщины их не носят?» — «Так пойдем!» Я взял Ройзу за руку, отвел ее в темный угол за печью и сказал ей на ухо: «Украдем канчук».
Ройза рассмеялась и сказала: «Умницы вы, ей-богу, умницы!»
Мама заинтересовалась и сказала: «Ну, а мне не скажешь?» — «Нет, не скажу, это — тайна». — «Какой ты дурной мальчик! Ройзе сказал, а мне не хочешь!» — «Ну, не сердись, мама, скажу, только смотри, никому об этом ни слова!» Я и маму отвел в уголок, открыл также ей свою тайну. Мама рассмеялась и подобно Ройзе вполне одобрила наше намерение.
Дедушка, до сих пор не вмешивавшийся в разговор, видя, что я успокоился, обратился ко мне: «Ну, поди сюда, мальчик. Я слышал, как ты о чем-то рассказывал, да ничего не понимал. Расскажи-ка мне, что там происходило сегодня в хедере; но расскажи толком», — прибавил он, гладя меня. «“Иецив-Писгом”!» — бухнул я. «То есть вы учили сегодня, — поправил дедушка, — «Иецив-Писгом»? Ну, и не знали?» — «Не знали, никто не знал, это слишком трудно, и Рыжий рассердился». — «Не Рыжий, а ребе, — поправил строго дедушка, — ну, и бил вас?» — «Нет, не нас, а только Менделя. И как его бил! Кровь потекла, я и обозвал ребе: мазик, роше!» — «Ты так обозвал ребе? — сказал дедушка с изумленным видом. — Это нехорошо! Это грех! Во-первых, сказано в Торе, что старших надо уважать; во-вторых, сказано, что причинить кому-либо обиду — все равно что пролить его кровь; в-третьих, сказано, что боязнь пред учителем должна равняться боязни пред Богом».
Против этого троекратного «сказано» трудно было что-либо возразить; в глазах мамы и Ройзы я читал полное согласие с дедушкой, да и сам, как ни храбрился, чувствовал угрызение совести, Я опять готов был зарыдать, Но дедушка, взяв меня на руки, сказал: «Однако ж успокойся, дитя мое, мы все это поправим. После праздников, в воскресенье, я пойду с тобою в хедер, и ты в присутствии моем и товарищей попросишь извинения у ребе; он тебя простит, тогда и Бог тебя простит. Так, сын мой?» — «Так, дедушка, так».
В доме шли усердные приготовления к празднику; но я был весь день не в духе. К вечеру я стал жаловаться на головную боль. Заметили, что у меня жар, раздели и уложили в постель.
Я люблю постель. Люблю в сумерки или во тьме ночной подводить итоги делам и впечатлениям минувшего дня, обсуждать настоящее и строить планы на будущее. Еще более люблю тогда отдавать себя во власть воображению, которое вместо неудавшегося Творцу мира создает новые, лучшие. Особенно сильно разыгралось мое воображение в эту ночь; слишком много пережито было мною за истекший день.
«…Да, хорошо… три дня — полная свобода, четверг, пятница и суббота!.. Три дня
