Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
А может, сам Рыжий умрет… Да, это было бы лучше всего… И отчего ему в самом деле не умереть? Бывают же такие случаи… Вот на небе появляется туча; туча все увеличивается, делается черною, черною… блеснула молния… и вдруг — трах! — раздается гром… ударило в хедер и прямо в голову Рыжему… Рыжего нет! Его хоронят… Мы, ученики, идем за гробом, притворяемся печальными, а втихомолку хихикаем… Ну, а потом? Потом, на другой день, дедушка выберет для меня другого ребе, доброго, красивого… А, впрочем, кто его знает? Другой может быть такой же черт, как этот… Все они хороши!..
А может быть, лучше так, чтобы Рыжий не умер, а заболел и чтобы болел долго-долго: во время его болезни ведь не пошлют меня в другой хедер. Да, так лучше будет. И разве не может быть такого случая? Ну, хотя бы угар… Бывает же там, в хедере, угарно! Ну, вот Рыжий и угорел… Он плачет, ревет, как вол… Приходит фельдшер Козляк и ставит Рыжему на грудь шпанскую муху[60], проходит день — шпанская муха не помогает, ему ставят горчичник… На третий день ему ставят банки, в четвертый — пиявки, в пятый — дают касторку… А между тем Лейбеле — цап потихоньку канчук, да в огонь! Канчука как не бывало!.. Рыжий кричит: «Где канчук! Кто взял канчук?» А мы на это: «Знать не знаем, ведать не ведаем!.. ха, ха, ха!»…»
Однако всем этим сладким мечтам не суждено было осуществиться. Старики в воскресенье не умерли; ребе не был убит громом и не угорел; ничего подобного не случилось. А случилось вот что: на следующее утро нашли меня в постели в беспамятстве, в сильном жару. Семь дней дедушка, мама, Ройза и Козляк не отходили от моей кровати. Уже отчаивались в моем спасении. Родные мои делали, что могли: раздавали милостыню, читали в синагоге псалмы, «рвали гробы»{22}, и все напрасно. Послали за доктором Кушелевским в Несвиж, но не застали его дома. На седьмой день наступил кризис. Пришедши в себя, я с трудом узнал моих родных — так они похудели от горя и бессонницы.
Прошло еще около четырех недель, пока я не оправился совсем. Все это время не переставали ухаживать за мною и, чтобы успокоить, обещали не посылать меня больше в хедер мазика. А Козляк то и дело ругал последнего. «Повесил бы такого мерзавца!» — говаривал он часто, зная, что этим он доставляет мне удовольствие.
Хотя по моем выздоровлении оставалось еще три месяца до конца семестра, меня в хедер не послали: к мазику не хотели посылать, а отдать меня в другой хедер посреди семестра дедушка не согласился, чтобы не обидеть мазика. Кроме того, Козляк требовал для меня продолжительного отдыха. Я, таким образом, пользовался свободою в течение целой четверти года. С какою завистью относились мои товарищи к моей болезни!
Наступил первый день месяца Элул — шестая годовщина моего рождения. В синагоге после молитв затрубили в шофор, возвещая о наступлении дней покаяния. Дедушка, указывая мне на это, сказал: «Ну, дитя мое, Бог был милостив к нам, спас тебя от смерти, а за тобою еще числится грех. Надо его искупить. Сегодня, в день твоего рождения, ты пойдешь к ребе и попросишь у него прощения».
Я это исполнил.
VI. Приезд отца и переполох копыльцев. Хедер Иче-«сумасшедшего»
Об отце я имел весьма смутное представление. Он меня оставил двухлетним ребенком и с того времени в продолжение четырех лет не посещал нас, хотя от времени до времени присылал письма и деньги. Мама этим очень сокрушалась и по ночам часто плакала, но тщательно скрывала свою скорбь от посторонних, «дабы враги не радовались» ее горю. И вот вдруг из Данцига получено было от него письмо с извещением о скором его приезде. Мама засуетилась — сняла особую, более обширную и удобную квартиру, обставила ее, как могла, получше. Шесть недель ожидали мы с нетерпением приезда отца, и он наконец наступил, принеся с собою новую струю жизни в нашу семью и взбудоражив весь город. Дело в том, что отец, вращаясь в Белостоке среди прогрессивных людей и побывав за границею, где имел возможность ознакомиться с культурою немецких евреев, изменился в своих взглядах на многое в еврейской жизни, и эта внутренняя перемена получила внешнее выражение в его немецкой одежде. И эта-то одежда его произвела в Копыле страшный переполох. Надо было еще случиться, что отец приехал как раз в канун Иом-Кипура, когда копыльцы особенно религиозно настроены. Подъехав к знаменитому копыльскому уступу, отец вышел из брички и поднялся вверх пешком. Копыльцы, увидев его, сначала не верили своим глазам. Он был щегольски одет в короткий сюртук и длинные штаны; борода была подстрижена, и длинные белокурые волосы ниспадали на шею завитыми в локоны. Ну, ни дать ни взять — пориц (помещик). Встречные подходили к нему близко, всматривались ему в лицо — и уходили прочь, делая вид, точно не узнают его. Не менее ужасное впечатление произвел он своим «странным» костюмом на меня и на маму, которая при виде его чуть не упала в обморок. Но вот явился с радостным лицом дедушка и, как бы не замечая в отце ничего особенного, обнял и поцеловал его. Это подействовало на нас успокоительно, и я вскоре привязался к отцу всею душою, ибо он оказался не только красивым и изящным, но и добрым и нежным ко всем нам. И восхищение наше достигло высших пределов, когда отец стал раздавать привезенные нам подарки: маме — золотые часы, серьги и браслеты, дедушке — посох с серебряным набалдашником, мне и братцу — разного рода игрушки, все чудной и не виданной в Копыле работы.
Мало-помалу привыкли к отцу и копыльцы. Тяжелые чемоданы, снесенные с брички, его дорогая одежда и подарки — все это свидетельствовало о его богатстве, а к богачам копыльцы питали невольное уважение, и им прощалось многое. И когда в тот же день отец в клаузе сделал щедрые пожертвования в
