Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Шеэль по виду и характеру был совершенною противоположностью важному, мрачному и вспыльчивому р. Лейзерке. Он был скромный, благодушный, терпеливый и невзрачный молодой человек. Терпеливости своей он придавал важное значение, утверждая, что если он в самом деле, как говорят, хороший часовщик и такой же хороший учитель, то он этим обязан главным образом этому своему качеству. Он был того мнения, что только то знание прочно, которое приобретено собственным трудом. Учитель, на его взгляд, нужен был разве только в древности, когда еще не было книги; в наше же время, при существовании книги, учитель — роскошь. Во всяком случае, роль последнего должна ограничиться только общим руководительством.
Согласно такому взгляду на учение. Шеэль приучал своих учеников к самостоятельному труду. Ознакомленные уже несколько с языком и оборотами Талмуда, — а только таких учеников он и принимал в свой хедер, — мы должны были сообща с помощью комментария Раши сами разбираться в заданном уроке. Он же в это время, сидя за тем же столом, что и мы, и возясь со своими часами и инструментами, следил за нашею работою. При совместном приготовлении урока нам часто встречались затруднения, между нами завязывались споры относительно понимания смысла того или другого предложения; Шеэль же, занимаясь своим делом, долго не вмешивался в наши споры, предоставляя нам самим выпутаться из затруднений; но когда это нам не удавалось, он брошенным, как бы невзначай, словом наводил нас на настоящий смысл, так что мы могли продолжать свое дело.
После обеда часы и инструменты убирались со стола, и часовщик превращался в учителя. И учитель этот был совершенно похож на часовщика; та же бесстрастность, та же неторопливость, та же вдумчивость. Впрочем, учитель этот был скорее похож на старшего сотоварища, а преподавание — на товарищескую беседу.
«Ну, братцы, вы уже несколько разобрались в этой теме; дайте-ка и мне познакомиться с нею!» И, взвешивая каждое слово, вдумываясь в каждое предложение, он вместе с нами разбирал их спокойно, доискивался их сущности, устанавливал принципиальные различия высказанных мнений, а иногда сравнивал трудные вопросы с другими аналогичными, пока данная тема не становилась для нас вполне ясною, всесторонне разработанною и исчерпанною до дна.
Ленивых учеников он побуждал к работе не угрозами, а указанием на ее пользу: «Я вам советую это, как друг, а ваше дело слушаться или нет. Я тут ни при чем; за ваши успехи я не беру на себя ответственности: я ведь не получаю платы за учение». — «Как не получаете? — спросит, бывало, кто-либо из учеников. — Разве родители наши вам не платят?» — «Платят, но не за учение, а за употребляемое мною на него время. За учение нельзя брать плату: Бог дал нам Тору даром, и мы должны ее даром же давать другим. Временем же своим я сам распоряжаюсь: оно принадлежит мне, моей жене и детям, которых я обязан кормить. И вот время, употребляемое мною на занятия с вами, я продаю и получаю от родителей ваших столько, сколько я бы зарабатывал, занимаясь в это время своим ремеслом. Точно так же поступал иерусалимский судья Карно. Он был по профессии дровосеком. В те дни, когда он председательствовал в суде, он по разборе каждого дела высчитывал, сколько бы он заработал в потраченное в суде время рубкою дров, и требовал, чтобы столько же, не больше, ему было уплачено. Карно брал также плату за время, а не за вершение дел, ибо это — также священнодействие, за которое денег нельзя брать».
В свободное время Шеэль развлекал нас играми, изощряющими ум, преимущественно шахматною, в которой он был дока и которую он страстно любил, или же вел с нами беседы, имевшие целью внушение нам благоговения и любви к Талмуду. В этих беседах он был неисчерпаем. Особенно охотно распространялся он об уважении талмудистов к физическому труду вообще и к ремесленному в частности. «Не то что у нас теперь, когда всякий торгаш, шинкарь или просто дармоед свысока смотрит на ремесленников. Что до меня, то я свое ремесло люблю не только как честное средство к пропитанию, но и потому, что оно научило меня порядку и терпению; кроме того, занятие это доставляет мне такое же удовольствие, как изучение Талмуда, как игра в шахматы. Посмотрите-ка, дети, на это мое прелестное творение, — говаривал он с умилением, указывая на часы, — прежде были только безжизненные, сухие куски металла, похожие на сухие кости, виденные пророком Иезекиилем в долине, и вот я им, этим кускам металла, «дал жизнь, обложил их мясом, покрыт кожею, вложил в них дух, и они ожили», подобно костям у Иезекииля[70]! Скажите, чем это не живое существо? То же осмысленное лицо, те же деятельные руки, ноги, то же бьющееся сердце! Жаль, что не сохранились имена мудрецов, изобревших шахматную игру и часовой механизм! Кто бы они ни были, евреи или язычники, я преклоняюсь пред ними! Если не по святости, то по широте замысла, по глубине ума, по тонкости комбинаций они не уступали величайшим корифеям Талмуда…»
В хедере Шеэля я так вошел во вкус Талмуда, так привязался к нему, что посвящал ему все свободное в хедере время. По субботам и праздникам я охотно сиживал в клаузе за Талмудом; там же я проводил обыкновенно всю ночь с четверга на пятницу, чтобы наверстать поневоле потерянную для науки часть пятничного дня. Клауз привлекал меня как своею обширною библиотекою, так и своим разнородным населением — местною и особенно иногороднею бурсою, среди которой иногда встречались редкие по своим способностям юноши.
От этих странствующих юношей можно было узнавать много любопытного о жизни различных городов и людей и наслышаться всяких рассказов, шуток. При всей замкнутости и однообразии жизни этих молодых людей, в их среде иногда случались из ряду вон выходящие истории, не всегда красивые, но, во всяком случае, интересные. Вот хотя бы случай со «сморгонцем».
