Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин
– Это проба красок для мозаики.
– А я-то думал! – успокоился другой важный гражданин.
Михаил Александрович знакомился охотно со всеми и со всеми был одинаков, спорил и во всех находил интересного собеседника <…> И все кругом, что делал Врубель, считали, что так, да не так, потом только увидели, что далеки от понимания и силы этого удивительного фантаста и творца личной формы и высокого творческого духа. Потом, спустя долгое время, как бы спохватились, что это такой был-де художник – потом уже, во время его болезни.
Михаил Александрович написал декоративное панно Савве Тимофеевичу Морозову в его дом на Спиридоновке. Когда Врубель получил деньги – а в то время он уже жил по Тверской в гостинице «Париж», где занимал большую комнату, – то после театра я зашел к нему. Три комнаты были открыты, и стояли амфитеатром столы, огромный ужин – канделябры, вина, накурено, сотни лиц совершенно незнакомых: актеры, казаки, помещики, люди неизвестных профессий – кого только не было. Все шумели – говор, игра в карты, спор. Михаил Александрович, обернувшись в одеяло на своей постели, спал.
Наутро у него ничего не осталось – не было ни гроша, и он писал с какой-то дамы, с которой познакомился накануне, портрет ее с игральными картами, причем он написал ее на портрете одного купца, который долго ему позировал. Тот, когда пришел и увидел свое превращение, очень обиделся, ругался и [хотел] судиться. Михаил Александрович объяснил мне, что он очень рад, что переписал его, так как ему было противно смотреть на эту рожу у себя в доме. И он сделал отлично, что его записал.
Летом Михаил Александрович опять переехал в мою мастерскую, а я уехал за границу. Когда приехал, застал его в мастерской, он очень нуждался. Все, что можно было продать, заложить, все ушло. Он задолжал дворнику, прачке.
Мы поехали в Петровский парк, и помню, как Михаил Александрович смеялся, когда я ему рассказывал, как мне один художник говорил, что написал четыреста этюдов – изучил отдельно все породы деревьев <…> Михаил Александрович сделал в это время замечательные эскизы «Фауста» и потом их изрезал и так же хотел изрезать и эскиз Христа, идущего по водам, но я упросил его [этого] не делать и только соблазнил <…> продать мне. И он отдал мне эскиз за сорок рублей – все деньги, которые нашлись в кармане. Этот эскиз находится ныне в галерее Третьяковых.
Надо заметить, что в это лето мы – я и Михаил Александрович – как-то со всеми поссорились: что-то было острое, все возненавидели, и вообще жизнь наша считалась не положительной. Нужда схватила нас в свои когти, и мы целые дни сидели в мастерской <…> иногда ходили в Петровско-Разумовское, где много говорили, а потому не скучали и были довольны смехом, который не покидал нас, дружбой и исключительной новизной.
Но жилось тяжко – нужда, никакой работы. В одной семье были именины, и дворник дома передал нам, что господа просят написать что-то. Михаил Александрович пошел и потом писал на голубом коленкоре, выводя орнамент и <…> буквы, следующее: «Николаю Васильевичу слава!», «Боже, Левочку храни!», «Шурочке привет!»
Получено было за это произведение десять рублей. Но как написал Врубель! Какой особенный был шрифт – свой, и какой! И тут Михаил Александрович проявил свой необыкновенный дар графической черты и формы. Потом мы только и говорили: «Шурочке привет! Боже, Левочку храни!» Вскоре я стал писать декорации, а Михаил Александрович – панно «Фауст» <…>
Началась выставка в Нижнем, большая, всероссийская, и там был павильон искусства, где выставлялись все русские художники. На эту выставку Витте заказал панно «Микула Селянинович» и «Принцесса Грёза» – Врубелю <…>
Михаил Александрович сделал тогда прекрасные эскизы и огромные панно, которые были поставлены в большие просветы над выставкой. Художники Академии и все другие взбесились, как черти. Приехало специальное жюри из Академии, смотрели панно и картоны, состоялось заседание, где поставлен был вопрос – быть или не быть панно Врубеля на выставке. Я помню, мы как раз сидели в ресторане на выставке и как раз судьи принимали решение в том же ресторане, и им пришлось прямо увидеть Михаила Александровича. Мы сидели с ним недалеко, демонстративно пили шампанское <…>
Панно были сняты. Савва Иванович Мамонтов сделал для них вне выставки балаган, и помню я, что говорила публика <…> Что за озлобленная ругань и ненависть, и проклятия сыпались на бедную голову Михаила Александровича! Я поражался, почему это, что это, в чем дело, почему возбуждают ненависть эти чудные, невинные произведения! Я не мог разгадать, но что-то звериное в сердце зрителей чувствовалось. Я слушал, какие проклятия сыпали они, глядя на эти панно.
Михаил Александрович еще больше убедился в своем непризнании и еще больше почувствовал себя сиротой этой жизни. Такие милые шутки жизни не проходят даром, и Врубель стал попивать вино. Но никогда, нигде этот человек не сказал ни про кого худо, не сказал, что нужно было сказать, – «подлецы» <…>
Когда умер Михаил Александрович, то гроб его выносили из церкви и несли на кладбище те, которые убрали с выставки его панно, – Беклемишев и другие.
Встречи у Мамонтова
Мы едем с Врубелем к Мамонтову. По дороге Врубель сказал мне, что он в первый раз живет в Москве уже почти месяц. Он жил и учился в Петербурге.
– Я очень любил Академию художеств, – говорил Врубель, – там есть замечательный художник – профессор Чистяков. Он умеет рисовать, он понимает, но не может достигнуть и сделать так, как понимает.
Савва Иванович радостно встретил Врубеля и предложил ему написать занавес для Частной оперы. Говорил, что приезжают Мазини и Ван-Зандт. Звал вечером на спектакль.
– Приходите сегодня, Падилла поет «Дон-Жуана» Моцарта. Падилла – какое обаяние! А ему уже шестьдесят лет.
Врубель и Мамонтов сразу заговорили по-итальянски, вспоминая Италию, Савва Иванович восхищался.
– А вот, знаете, – сказал он, – Васнецов и Костенька, – он показал на меня, – заставили меня полюбить и русскую оперу. Началось со «Снегурочки» Римского-Корсакова. Я сознаюсь: раньше не понимал русской оперы.
За завтраком все время говорили про Италию, о театре – какие оперы ставить. Врубель предлагал «Орфея» Глюка.
После завтрака мы пошли в большую прекрасную мастерскую Саввы Ивановича, которая была в его доме на Садовой.
– Вот вам мастерская, – сказал Савва Иванович Врубелю, – работайте здесь. Вот он не хочет, – показал Савва Иванович на меня, – редко здесь работает. У него и у Антона (так прозван был Серов) там где-то своя
