Воспоминания - Константин Алексеевич Коровин
– Врубель, – ответили государю.
– Врубель?.. Врубель?.. – Государь задумался, вспоминая.
И обернувшись к свите и увидав графа Толстого, вице-президента Академии художеств, сказал:
– Граф Иван Иванович, ведь это тот, которого казнили в Нижнем?..
Репин
Репин и Врубель
К Савве Ивановичу Мамонтову в Абрамцево, бывшее имение [С.Т.]Аксакова, приехал летом Илья Ефимович Репин – гостить. Я и Серов часто бывали в Абрамцеве. Атмосфера дома Саввы Ивановича была артистическая, затейливая. Часто бывали домашние спектакли. В доме Мамонтова жил дух любви к искусствам. Репин, Васнецов, Поленов были друзьями Саввы Ивановича. И вот, однажды летом, я приехал в Абрамцево с Врубелем.
За большим чайным столом на террасе дома было много народу: семья Мамонтова, приехавшие родственники и гости – Мария Федоровна Якунчикова, Софья Федоровна Тучкова, Павел Тучков, Ольга Олив, Кривошеин, много молодежи. Мы были молоды и веселы.
Илья Ефимович, сидя за столом, рисовал в большой альбом карандашом позирующую ему Елизавету Григорьевну Мамонтову. Врубель куда-то ушел. Куда делся Михаил Александрович?.. Он, должно быть, у месье Таньона. Таньон – француз, был ранее гувернером у Мамонтова, а потом гостил у Саввы Ивановича. Это был большого роста старик, с густыми светлыми волосами. Всегда добрый, одинаковый, он был другом дома и молодежи. Мы его все обожали. Таньон любил Россию, но когда говорил о Франции, глаза старика загорались.
Где же Врубель? Я поднялся по лестнице, вошел в комнату Таньона и увидел Врубеля и Таньона за работой: с засученными рукавами тупым ножом Таньон открывал устрицы, а Врубель бережно и аккуратно укладывал их на блюдо. Стол с белоснежной скатертью, тарелки, вина, шабли во льду. За столом сидел Павел Тучков, разрезал лимоны, пил вино.
Но что же это? Это не устрицы! Это из реки наши раковины, слизняки.
– Неужели вы будете это есть?! – спросил я.
Они не обратили на мой вопрос и на меня никакого внимания. Они оба так серьезно, деловито сели за стол, положили на колени салфетки, налили вина, выжали лимоны в раковины, посыпая перцем, глотали этих улиток, запивая шабли.
«Что же это такое? – подумал я. – Это же невозможно!»
– Русский муль[18], больше перец – хорош, – сказал Таньон, посмотрев на меня.
– Ты этого никогда не поймешь, – обратился ко мне Врубель. – Нет в вас этого. Вы все там – Репин, Серов и ты – просто каша. Да, нет утонченности.
– Верно, – говорит Тучков, грозя мне пальцем и выпивая вино. – Не понимаешь. Не дано, не дано, откуда взять?! Наполеон, понимаешь, Наполеон, а перед ним пленный, раненый, понимаешь, генерал… в крови. «Я ранен, – сказал мой дед[19], – трудно стоять. Вы, кажется, француз?» – спросил он. И Наполеон Бонапарт тотчас же поставил ему кресло? Понимаешь, а? Нет, не понимаешь!..
– А ты понимаешь, что ты ешь?
– Ну, что? Что такое? Мули. Вот спроси его, – показал он на Таньона.
– Подохните вы все, черти, отравитесь! – говорю я.
– Мой Костья, «канифоль меня сгубиля, но в могилю не звеля» – сказал Таньон, обращаясь ко мне.
«Замечательные люди», – подумал я и ушел. Спускаясь по лестнице, я услышал приветливый голос Саввы Ивановича:
– Где вы пропали, где Михаил Александрович?
Посмотрев в веселые глаза Мамонтова, я рассмеялся:
– Миша и Таньон. Устрицы.
– Милый Таньон, он ест эти раковины и видит себя в дивном своем Париже. Я попробовал. Невозможно – пахнет болотом.
– Это, вероятно, отлично. Как знать? Акриды!.. – сказал Репин.
– А вы тоже их ели? – спросил я.
– Нет, я так думаю…
– Да, думаешь? Нет, ты поди-ка, проглоти, попробуй, – смеясь, посоветовал Савва Иванович.
– Но почему же, я думаю, это превосходно! – И он пошел к Таньону…
Ночью у крыльца дома Савва Иванович говорит мне (как сейчас вижу лицо его и белую блузу, освещенную луной):
– А Врубель – особенный человек. Ведь он очень образован. Я показал ему рисунок Репина, который он нарисовал с Елизаветы Григорьевны. Он сказал, что он не понимает, а Репину сказал, что он не умеет рисовать. Недурно, не правда ли? – смеясь, добавил Савва Иванович. – Посмотрите, с Таньоном они друзья, оба гувернеры. Они говорят, вы думаете, о чем? О модах, перчатках, духах, о скачках. Странно это. Едят эти русские мули, и ничего. Врубель – аристократ, он не понимает Репина совершенно. А Репин – его. Врубель – романтик и поэт, крылья другие, полет иной, летает там. Репин – сила, земля, не поймет никогда он этого серафима.
В Москве, в мастерской моей, проснувшись утром, я видел, как Врубель брился и потом элегантно повязывал галстук перед зеркалом.
– Миша, а тебе не нравится Репин? – спросил я.
– Репин? Что ты?! Репин вплел в русское искусство цветок лучшей правды, но я люблю другое.
Умерли друзья мои: Павел Тучков, Серов, Савва Иванович, Врубель, Таньон… Там, в моей стране, могилы их. И умер Репин. Прекрасный артист, художник, живописец, чистый сердцем и мыслью добрый, оставив дары духа свята: любовь к человеку. Да будет тебе забвенна наша тайна земная ссорь, и непониманье, и горе ненужных злоб человеческих.
На смерть Репина
Умер Репин. И одолевает меня чувство тревожного огорчения. Когда умирает большой человек, оставляя нас более одинокими на тайной земле нашей, сознание осиротелости охватывает душу. Утрата его – как бы потеря защиты близкого, справедливого, доброго гения от горестей и ничтожеств жизни сей.
Когда Репин был жив, радостно было сознание: есть Репин. Было менее одиноко… И вот не стало еще одного великого сына родной страны, России. Репин был подлинным живописцем, художником – артистом. В произведениях Репина – мощь, огромная изобразительная сила; кованая форма, ритмически крепкий рисунок, пламенный темперамент.
Он был живописцем больших психологических достижений, передававшим живописью, с яркостью необыкновенной, характеры, бытовой и духовный облик людей. Они живут на его холстах, предстают нам живыми, неотразимо впечатляющими, особенными, «репинскими» людьми. Из русских мастеров он был, пожалуй, наибольшим мастером мужского портрета, и тем же непререкаемым мастерством отмечены и многие его сюжетные картины: «Грозный», «Николай Чудотворец», «Пушкин в лицее» и др. В них полет чисто художественный.
Но у Репина был и враг: тенденциозность, литературщина. На него имел влияние Стасов, из рук Стасова чистый сердцем Репин, художник прямодушный, принял чашу нашей российской гражданской скорби, и в нем, внутри душевных его переживаний, мук и запросов, началась борьба. Парящий высоко над суетным миром художник то и дело низвергался на землю с высот Аполлона. Ему казалось, как стольким русским «идейным» художникам, что главное в живописи не как, а что, и в этом что должна быть
