Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Мои отношения с отцом были непростыми. В детстве я видел в нем героя, а позже не хотел принять его надломленность лагерем и потерей родного Вильно. Это усилилось тем, что в беде мама оказывалась раз за разом сильнее и деятельнее его. Но по мере моего взросления требовательность к отцу смягчилась, я начал ценить его интеллектуальные способности и познания. В последние встречи с ним в послевоенном Париже, где он оставался до своей смерти, мы подружились заново, но он скоро ушел в мир иной.
Я жил в Тель-Авиве, когда пришла телеграмма, что мой отец неожиданно умер от сердечного приступа. Его друзья, которые мне послали эту весть, предложили задержать похороны до моего прибытия. Я ответил, что прилечу немедленно. Моя первая жена Наоми пошла «с шапкой по кругу», обходя друзей и собирая деньги на перелет. В то время билет на самолет был экстраординарным расходом: люди нашего круга не летали тогда по заграницам.
Я рассказал выше о нашей схватке, связанной с моим выездом в Палестину. Потом отец страшно гордился моими фронтовыми заслугами, а его друзья-сионисты завидовали ему. Дела его шли плохо, он жил очень скромно, но продолжал отказываться переехать в Израиль, что я ему предлагал раз за разом. Без профессии и без капитала он боялся стать обузой.
Тогда я пробыл с отцом два месяца, изучил Париж, его площади, музеи и театры. В те дни нам с отцом было хорошо вместе, и его смерть стала для меня полной неожиданностью. Ему было всего 60, но жизнь выдалась трудной.
Меня встретили личные друзья отца, и я прожил у них десять дней. Как только прилетел, началась подготовка похорон. Так как отец был членом всевозможных комитетов, на похороны собрались несколько сот людей от сионистских движений Парижа. В основном там были руководящие члены двух партий: ведущей тогда в еврейской Палестине партии Мапай и Общих сионистов, к которой принадлежал отец. Было несколько знамен, и выступали вожди этих двух партий. Я до сих пор помню свой растущий гнев, когда стало ясно, о чем они говорят. Выступающие были людьми разных политических убеждений, но их объединяло то, что посреди кладбища, прямо над гробом, они спорили с отцом. Они говорили, что не надо было быть таким упрямым, таким бескомпромиссным. Это, конечно, определяло отца как виленчанина и миснагда. Слушая их, я понимал, какую трудную жизнь он устроил им в их центральных комитетах.
Церемония похорон продолжалась и продолжалась, и мне становилось все хуже и хуже. Горло сжималось. Хотелось плакать, но я не был готов показывать слезы. Мне хотелось изругать их или дать кому-нибудь по морде. Последним выступил раввин, и мне полегчало.
Над гробом отца этот раввин сказал: «Говорится в наших законах, что, если находишь тело убитого на территории общины и не известно, кто его убил, десять старейшин должны публично омыть свои руки и сказать: „Наши руки не пролили эту кровь“. Почему требует этого наш закон? Обвиняют ли кого-то в убийстве? Но ведь нельзя обвинить в убийстве, когда нет свидетелей. Если так, что значит это требование? Когда человек мертв, никто не может сказать точно, кто его убил, тем ли, что сделал злое дело, или тем, что ничего не сделал, когда нужна была помощь. И у гроба этого человека хочу сказать: пусть десять старейшин омоют свои руки». Я подошел к нему позже, поблагодарить за сказанное им. Раввин защитил отца в его одиночестве — и меня в моей боли.
Мама
Моя мама была экстраординарно привлекательной и умной женщиной. Личные способности и обаяние, как и университетское образование (неожиданное у замужней женщины ее социального окружения тех времен), последовательно выделяли ее в разных кругах ее общения. Помню, как знакомый узбек определил ее высшим для себя комплиментом: «Какая баба! Не баба — мужик!» Мама была моложе отца на 13 лет. В Самарканде появился мужчина ее возраста, они полюбили друг друга. Он просил ее выйти за него замуж. Она отказала ему в основном из‑за меня. Много позже в Париже они встретились опять, и этот вопрос встал заново.
Родители позвали меня и сказали: «Ты знаешь, что мы собираемся разводиться. Остается один нерешенный вопрос: с кем ты останешься жить? Ты уже не ребенок и имеешь право выбора. Каждый из нас предпочитает, чтобы ты жил с ним». Я ответил: «Мне и впрямь уже 16. Расходитесь, если хотите, — дело ваше, но это значит, что семьи больше нет и я не собираюсь быть ни с одним из вас. Я уйду в Движение. В нем есть что делать, а в Палестину я попаду быстро». И тогда мама решила не разводиться. Это было в 1947 году.
Когда через несколько лет я понял, что наделал, — я проклял себя за это. С детским максимализмом я сделал страшное: лишил мать хорошего человека, которого она любила. Быть взрослым физически, оставаясь во многом ребенком, — опасное дело. Не знаешь, что творишь.
Они с отцом все равно развелись, в 1951 году, чего и следовало ожидать. Мама решила перебраться в Израиль, чтобы быть ближе ко мне. Отец побоялся ехать в новую страну без языка, без профессии и без капитала и в возрасте — теперь я понимаю, что было чего бояться. Отношения между родителями закончились. С матерью мы к этой теме не возвращались, пока она не сказала: «Знаешь, я хочу жить с таким-то и таким-то мужчиной. Как бы ты отнесся к этому?» Я до сих пор помню ее удивленное лицо, когда я ответил: «Буду очень рад». Тогда она добавила: «У меня одна трудность, с которой не знаю, как совладать. Отец не дает мне развода, а я старомодна — не принимаю мысли, что буду жить с мужчиной, который не является формально моим мужем». Я ответил: «Предоставь это мне» — и вылетел в Париж. После жесткого разговора с отцом получил для матери развод, который привез с собой[13] в Израиль. В 1960 году мама вышла замуж заново.
Годами позже второй муж матери умер от сердечного приступа. Они жили в Тель-Авиве. На новом месте мама стала ведущей учительницей в профессиональном училище кройки и шитья. Я пробовал уговорить
