Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Несмотря на ежедневный труд, у нее было семеро детей, из которых старшая дочь Рая с молодых лет заменяла мать по дому. Рая и ее брат Абрам были активными меньшевиками — это был период расцвета виленского отделения этой партии. Во время революции 1905–1906 годов Абрам отличился тем, что влез на стену полицейского участка и наклеил на нее большой плакат «Да здравствует Революция!». Его вычислили, арестовали и отдали под суд. Бабушка подкупила судей с тем, что, по договоренности, на вопрос «Вы ли наклеили возмутительный плакат?» Абрам даст ответ: «Нет, не я!» — и его освободят «за недостатком улик». Но согласно закону за день до суда Абраму предоставили возможность встретиться с кем-либо по выбору, и он выбрал свою красавицу-невесту — меньшевичку, как и он, которую я много позже знал как «тетю Сару». Они встретились, и она заявила ему, что, если он откажется признать, что наклеил злосчастный плакат, она никогда за него не выйдет. Так что на вопрос суда: «Вы ли повесили плакат?» — Он ответил: «Конечно, я — и горд этим». Его осудили, а бабушка обозлилась вовсю — большие деньги были потеряны. Но это был умница Абрам, ее любимчик: она выложила следующую сумму, добилась освобождения Абрама и отослала его от греха подальше, во Францию — «учиться».
Мой отец Меир Матвей был младшим, четвертым сыном семьи Зайдшнур. В 1917 году он отбыл в Петербург для учебы на факультете права Петербургского университета. Учиться он не стал, для этого время было слишком интересным. Он провел революционный 1917–1918 год, глядя во все глаза на происходящее и втянувшись в активные действия эсеровской молодежной организации. К 1918‑му его матери уже не было в живых и дела семьи повел Абрам. Он потребовал от младшего брата спешно вернуться в Вильно. Все имущество было разделено далее меж четырех братьев, и его хватило на предприятие каждому из них, а также на приданое для двух оставшихся сестер. Старшая, третья, Рая уехала к тому времени к мужу-нееврею в Винницу, потеряв из‑за этого все связи с семьей.
* * *
Семья со стороны матери сильно разнилась от купеческого рода Зайдшнуров. Я меньше знаю о них, но там было несколько раввинов — и особая тяга к образованию. Мой дед Григорий Юшуньский учился в российском педагогическом училище. Без особых финансовых средств, но со сравнительно хорошим светским образованием, он работал далее руководителем разных учреждений, из которых важнейшими были водочные заводы. Это значило близкие отношения со многими из польской знати нашего района — зачастую землевладельцами, производителями пшеницы и ржи, из которых делалась наша водка. При этом он был глубоко религиозен, пользовался уважением еврейского сообщества, но вел себя и одевался подчеркнуто светски. Бритоголовый, усатый и крепкий, по представлениям нашего региона, дед не выглядел как еврей. Это усиливалось тем, что он хорошо говорил на всех языках, употребляемых в Вильно: на польском, идиш, русском и немецком. Когда в 1940 году в город пришла литовская власть, он, единственный в нашей семье, в течение года свободно заговорил по-литовски.
Я как-то спросил его, почему он покрывает голову только для молитвы и не носит кипу в остальное время. Как добрый миснагд, он ответил, что не видит причин вести себя иначе, поскольку никто не может показать ему того места в Библии, согласно которому это обязательно, — а другие евреи ему не указ (добрый миснагдский ответ!).
Так как мои родители не были религиозны, они решили, что представить мне нашу религию должен он. Дед принял эту задачу серьезно: часто брал меня в синагогу по субботам, научил первоначальным молитвам и очертил передо мной более широкую картину иудаизма.
В советское время дед был арестован, когда полицейские нового режима обыскивали квартиру его соседа и по инерции попали к деду. Они нашли украшения умершей бабушки, которые он свято хранил, и обвинили его в спекуляции ювелирными изделиями. Дед попал тогда в нашу городскую тюрьму на Лукишках. Мама взялась за дело его освобождения (с обычной энергией и бесстрашием перед властями) и добилась своего — его выпустили и даже извинились за ошибку. В этот период у нас несколько раз побывали сокамерники деда, приносившие приветы от него. К нашему удивлению, они постоянно говорили, что он святой (а они все были польскими католиками). Когда дед вышел и мы его расспросили, он, смеясь, объяснил: так как еда в тюрьме была некошерной, он не ел ничего, кроме хлеба и чая, отдавая остальное сокамерникам — они же признали такое поведение явным выражением святости.
Я привык в моей семье к тому, что отец был всегда сильно занят работой и общественной деятельностью — я его видел только за обедом. Мама училась в университете (она окончила его при двоих детях). Она определяла также ежедневный распорядок домашней жизни, как и обязанности служивших у нас людей, и иногда представляла отца в руководстве наших заводов. Для меня главным авторитетом был дед Юшуньский: его внутренняя духовная сила, спокойствие, твердость взглядов и неограниченная доброта ко мне остались со мной на всю жизнь. Пред лицом гибели членов нашей семьи, которые остались в Вильно и попали в лапы нацистов, я благодарен (не знаю кому — я атеист) за то, что моя четырехлетняя сестра Алия, по-видимому, пошла на смерть, держа деда за руку. Если это было так, она умерла спокойно.
Отец
В условиях предвоенного Вильно отец был блестящим купцом «из молодых» — уже богатым и с быстро растущим состоянием. В еврейском Вильно он выделялся также как вожак партии Общих сионистов («Ха-Ционим Ха-Клалим» на иврите) — был их постоянным делегатом на сионистских конгрессах. Отец был меценатом в сфере искусств, известным оратором, мужем первой красавицы города — для многих синонимом успеха.
Советская власть прервала эту карьеру — он оказался в лагере в Свердловской области, из которого вышел с подорванными здоровьем
