Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Были смешные и глуповатые аспекты шляхетского быта — бахвальство, предлинные усы и горделивая походка, над которой смеялась вся Европа. Из-за «излишней» свободы появлялась временами неспособность эффективно сорганизовать собственное государство, общество, а также личную жизнь. Но была также корневая важность личной отваги как черты, без которой ты не человек. Местная демократия строилась в немалой мере на личной ответственности и личной отваге. Притом были периоды польской истории, в которые существовал в Речи Посполитой высокий уровень толерантности, хотя бывали также времена, когда шляхта вела себя по-зверски по отношению к «иным» — украинцам, цыганам и евреям (а также к родным полякам). Это продолжалось и в наше время. Но не случайно в тяжелейшие для себя времена средневековья евреи бежали издалека в Голландию и Речь Посполитую (особенно литовскую ее часть), в которых видели очаги свободы и где уже жили еврейские общины, как, например, в Вильно.
Несчастьем Польши, закрывающим пути к развитию и ресурсам части населения, был саморазрушительный национализм и религиозная нетерпимость. Речь Посполитая не смогла разрешить вопроса «русинов» в XVIII веке, что облегчило «забор» — раздел Речи Посполитой между Россией, Пруссией и Австрией (в три этапа: 1742, 1793 и 1795 годах). Внутреннее разделение, ослабляющее общество, было не только результатом так называемого «национального вопроса». Когда в январе 1863 года польская шляхта поднялась против российских оккупантов, ей не удалось сподвигнуть на эту борьбу поляков-крестьян. Межклассовая разница оказалась слишком серьезной, а чужая власть эффективно сманипулировала тем, что обещала крестьянам свободу от панщины.
Я высоко ценю польскую культуру, польский театр и польские университеты. Польский вклад в литературу, музыку и науку широко признается в европейской культуре. И есть за что ценить — многое в польской культуре имеет общемировое значение.
В моем детстве большинство поляков и евреев часто недолюбливали друг друга — при том, что знали очень мало друг о друге. Среди поляков антисемиты были, несомненно, в большинстве, но следует помнить, что у многих евреев были также враждебные чувства к их территориально близким, но этнически разным соседям. И были евреи, которые считали себя частью польской нации, гордились этим и были готовы защищать Польшу даже ценой жизни, если понадобится. Были и поляки, которые относились дружелюбно к евреям и, случалось, защищали их от нацистов даже с опасностью для собственных семейств. По рассказам моей матери, один из ее профессоров — высокородный старик-шляхтич — после того, как в поздних 1930‑х в некоторых университетских аудиториях Польши начали выделять особые стоячие места для евреев — своеобразное гетто, — перестал садиться сам. Он спокойно, вежливо, упрямо, без слов стыдил своих польских студентов. Он преподавал не садясь, и все знали почему. После войны оказалось, что он прятал несколько еврейских семейств в своем поместье и этим спас их от расправы.
Мне особо нравилось, как многие поляки ценили личную отвагу как добродетель, принимаемую как данность для каждого приличного человека. Это сравнимо с тем, как в Англии ценят вежливость. Я не «поляк еврейского происхождения», я волей судеб только родился в Польше. Я Еврей из Вильно. Но я знаю цену полякам. И, по правде, мне не нужна соседская любовь — взаимоуважения вполне достаточно.
7. Семья и фамилия
Семейные корни
Перед тем как распрощаться с частью книги, посвященной раннему периоду моей жизни, стоит дополнить картину короткой зарисовкой ближайших членов семьи, в которой я рос.
Начну с деда с отцовской стороны — деда Зайдшнура. Его родители довольно рано поняли, что он, по виленским понятиям, «никудышник». Это значило, что он не сможет вести семейное дело — текстильную лавку средней величины. Для этого ему не хватало амбиций, способностей и энергии. Все, что он умел, — это красиво одетым, надушенным и с тросточкой в руках гулять по улицам Вильно, обмениваясь любезными фразами с соседями и знакомыми. Единственный и избалованный ребенок, он без родительского присмотра загубил бы в два счета семейный бизнес. Продумав это, родители приняли нужное решение, то есть вызвали свах высшего класса. Те поняли задание, и в семье появился еще один человек.
Фрида-Рейзел была известна характером и энергией. Отец ее умер рано, оставив беспомощную вдову с кучей детей. Когда это произошло, Фрида-Рейзел — старшая дочь — твердо взяла в свои руки дела семьи. Со временем все ее братья были «устроены», то есть вели купеческие дела и были женаты на девушках с хорошим приданым. Ее младшие сестры были удачно выданы замуж. Она же сама в понимании еврейского Вильно становилась почти что старой девой, к тому же без солидного приданого: деньги ушли на устройство братьев и сестер. Это значило, что надежд на приличный брак было очень мало. Выбор свах был безошибочным — Фрида-Рейзел стала женой единственного и не совсем удачного сына уважаемой семьи Зайдшнур.
С первой же минуты новой жизни Фрида-Рейзел твердой рукой повела дела новой семьи. Это было вскоре отмечено купеческим сообществом Вильно. Дело семейной фирмы развивалось с завидной быстротой. В течение немногих лет все узнали его реальную руководительницу, о которой ходило все больше рассказов и легенд. Умнейшие из купцов советовались с ней по серьезным делам. Когда к ней приходили просить поддержки (чаще всего денег на приданое для бедной невесты, что считалось обычной обязанностью преуспевающих купцов), она очень серьезно выслушивала просителя, расспрашивая о качествах молодого человека и самой невесты, а далее говорила: «Дело серьезное, я должна посоветоваться с мужем». Выходила в пустую соседнюю комнату и возвращалась, говоря: «Мой муж согласен (или не согласен)». И все купечество Вильно пело дифирамбы ее уму.
В свое время не нашлось денег на ее образование, да и сама мысль образовывать девушку из небогатой семьи показалась бы тогда странной. Единственный язык, которым она владела свободно, был идиш. При этом она ездила и в Петербург, и в Берлин закупать дорогие товары, и до Вильно доходили слухи
