Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Далее он меня спросил: «Что такое совхоз?» Я ответил определением, взятым из советского правоведения. «А что такое колхоз?» Я ответил так же. «А что такое кибуц?» Я чуть ли не свалился со стула: вот образованный черт! — и отшутился: «Колхоз в израильском издании». Дальше пошли добавочные вопросы, и наконец он сказал: «Ну что ж, какую отметку, вы думаете, вы заслужили? Или, спрошу по-другому, чем вы собираетесь заниматься после Матуры?» Я ему на это: «Уезжаю из Польши через две недели». — «А куда?» — «Надеюсь, в Палестину». — «Это значит, что вы еврейский националист?» (Его улыбка пропала.) — «Да, я еврейский националист». И тогда он, с холодком и сквозь зубы: «А как это связывается с лояльностью по отношению к Народной Республике?» Я ему, также сквозь зубы: «Еврейский националист может быть лояльным гражданином республики». — «Спасибо». — «Спасибо».
Я вышел, и меня окружили мои одноклассники: «Что произошло? Почему он держал тебя в три раза дольше, чем всех других?» Я ответил, что, кажется, срезался. «Как это возможно? Ты ведь еврей!» — «Так-то так, но я ему сказал, что я еврейский националист». — «Ты, что, с ума сошел? Тебя в психбольницу надо отправить!» — и далее в том же духе. После этого нам зачитали результаты. Мне «представитель общественности» поставил «отлично».
Когда мы вышли оттуда, нас было семеро — тех, кто сдал удачно экзамены в этот день. Мы пошли в ресторанчик, проститься. Собрали все деньги, какие нашлись в наших карманах. Их хватило на бутылку водки и бутылку вина. Среди нас были бойскауты (в том числе я), а по законам этой организации в Польше бойскауты не пьют водку. С улыбкой хозяин ресторанчика внес большую тарелку бутербродов. Мы закричали хором, что не заказывали их — у нас не нашлось бы денег заплатить. Он широко улыбнулся и сказал: «Панове после Матуры — так что это за счет заведения. Мы желаем вам всего наилучшего!»
Мы подняли первый стакан за счастье всех и за хорошую жизнь, которая открывается перед нами. Выпили за это. Далее я встал и сказал: «Теперь вы будете обмениваться адресами. Это добрый обычай, чтобы навсегда в жизни удержать связь. Я обмениваться адресами не стану, через две недели уезжаю из Польши, и вы знаете, куда я еду. Мы об этом не раз говорили на переменах. Вы знаете также, почему и зачем. Желаю вам всего наилучшего, хочу выпить за вас и распрощаться». Тогда встал один из них, его звали Збышек, я хорошо помню его лицо. Он сказал: «Я антисемит. Вы все знаете про это, и ты, Теодор, конечно, знаешь. Я хочу сказать, что перестану быть антисемитом, если встречу еще евреев как Теодор. За нашу и вашу свободу!» Все вскочили, стукнули каблуками и подняли стаканы: «За вашу и нашу свободу!» Они меня глубоко тронули.
Если бы вернулся через несколько лет, я бы их, несомненно, пробовал отыскать, чтобы хотя бы сказать, что жив, был на фронте и все кончилось хорошо как для меня, так и для страны, за которую воевал. Но я вернулся в Польшу только более чем через 30 лет. Отыскивать их было поздно. Вот такая еврейско-польская биографическая история, без которой не понять тех времен.
«Польскость»
Со временем у меня появились знакомые среди поляков, в особенности среди моих школьных товарищей. Это давалось легко, так как я хорошо говорил по-польски. Но само то, что я не выделялся в толпе, значило также, что я часто слышал от случайных прохожих замечания в духе: «Сволочь Гитлер, хорошо, что их, собак, выгнали. Только одну хорошую вещь сделали для нас немцы — освободили нас от евреев». Это «освобождение от евреев» значило смерть моей семьи. Я никогда не забывал гробы Понар, и это определяло многое в моем отношении к окружению в те двадцать месяцев, которые я провел в Польше. Это значило, что среди поляков были хорошие знакомые, но не было близких друзей, и в уличной толпе тогдашней Польши я часто чувствовал себя как среди врагов.
В моем классе были члены подпольных организаций, то есть люди, преданные делу борьбы против коммунизма, как и его сторонники. Существовала мощная патриотическая традиция, которая оборачивалась антирусскими и антинемецкими взглядами, действовавшая сотни лет, но особенно во времена раздела Польши. Готовность умереть за дело независимости была частью польской культуры. В своем национализме я был тогда близок таким взглядам и чувствам, понимая амбивалентность этой близости. Погром в Кельце резко напомнил мне то, чего забывать было нельзя. Националисту часто трудно признать за националистами «обратной стороны» право на те же эмоции, особенно во времена резких конфликтов. Уже в молодости я начал понимать это.
У поляков моего окружения были качества, которыми они особенно гордились. Часто они были горды самим тем, как умеют гордиться. Это можно связать со шляхетской культурой прошлого, которая впиталась и в другие круги населения, став частью национальной культуры. В XVII веке шляхта составляла около 10% польского населения. Типичным был высокий процент мелкого дворянства, которое удерживало свой
